Так называемые национальные организации возникали не только в районах с преобладающим нерусским населением. Так, В Нижегородской губернии в соответствии с левой модой тех дней в марте был создан мусульманский социалистический комитет, и лишь в апреле в Канавине появился Нижегородский губернский мусульманский комитет, в отличие от первого сосредоточившийся на проблемах культурно-национальной автономии. 30 марта в Кургане на съезде местных мусульман был учрежден мусульманский комитет, призванный контактировать с другими мусульманскими организациями и готовиться к выборам в Учредительное собрание. В сентябре губернское мусульманское правление возникло в Пензе.

Здесь подобные организации скорее служили стабилизации ситуации. В регионах с преобладанием нерусского населения случалось наоборот.

В результате революции Петроградский Совет получал известные политико-управленческие права, не располагая при этом никакими оперативными возможностями. Преувеличивались и его политические возможности. То же самое можно сказать о политических партиях. Психологически все они, кроме крайне левых, были настроены на работу в полулегальных условиях воздух свободы, как ни парадоксально, был для них губителен.

В сущности, вся партийно-политическая система, возникшая в условиях самодержавия, стала теперь работать на самоуничтожение в силу имманентной внутренней агрессивности. С другой стороны, интеллигентская политическая культура все более основательно расходилась с политической культурой народа.

Самой «опоздавшей» из крупных партий оказались октябристы, чья программа предусматривала сохранение самодержавия. Партия продолжила свое существование лишь в лице отдельных политиков. Особой удачливостью они не отличались. Гучков, став военным министром, не смог ничего противопоставить приказу № 1. Не сумел он 6 марта противостоять и социалистам из Исполкома Петроградского Совета по вопросу о правах солдат и введении выборного начала в армии. Ему пришлось ограничиться обращением к населению, в котором он указал на препятствия, созданные в его работе. Большевистская «Правда», сохранявшая пока весьма умеренные позиции, тем не менее поспешила указать, что военный министр рекомендует солдатам забыть о завоеваниях революции и подкапывается под политиков из Совета. Механизм политического раздора начал раскручиваться.

Кадеты, оказавшись во власти, ощущали себя неуверенно. В начале апреля Милюков пригласил своих товарищей по партии в свои министерские апартаменты. А.В. Тыркова писала, что люди ее окружения чувствовали себя, как будто «по ошибке попали в ненадлежащее место» и «невольно спрашивали друг друга — надолго ли это?» Люди, вышедшие из авторитарной политической «стабильности», не умели действовать в условиях революции. По словам Ф. Степуна, кадеты были до такой степени западниками-позитивистами, что никак не хотели считаться в своей реальной политике с «таким невесомым фактором, как нравственно-религиозное убеждение простого народа», его «понимание революции как миротворческой силы».

Переложить политические страсти тех дней на правовую основу, способную стабилизировать ситуацию, было невозможно. Между тем кадетские юристы, во главе с Ф.Ф. Кокошкиным, возглавлявшим Особую комиссию по выработке избирательного закона, занялась именно этим. Исходя из веры в непреложность правовых идеалов, комиссия Кокошкина готова была даже даровать активные избирательные права экс-самодержцу. Понадобилось вмешательство Керенского, чтобы отменить то, чего народ не мог принять. Сторонники юридической буквы демократии с треском провалили робкое предложение о временной отмене принципа несменяемости судей. До Февраля против этого принципа выступали только правые, полагавшие, что он противоречит духу самодержавия. Теперь о том же заговорили социалисты.

Наиболее популярной партией после Февраля неожиданно стали эсеры. По некоторым данным, их численность в 1917 г. достигла 300 тыс. Популярность эсеров была связана не только с их имиджем «заступников народа» и «крестьянской» партии. А. Белый уверял в наличии глубинной связи между эсерами и сектантами: благодаря общению с ними многие социалисты-революционеры были настроены «мистически и религиозно». Действительно, иной раз создавалось впечатление, что ими двигала убежденность, сравнимая с сектантской.

Лидер эсеров В.М. Чернов, как «циммервальдец», бывший противником оборонческого курса, все же полагал, что в России «империализма в строгом, научном смысле слова нет», природа ее захватнических устремлений «примитивная», а потому надо стремиться к отказу от гегемонистских притязаний и созданию братского союза народов России на основе свободной федерации. В условиях революции нет ничего более нелепого, чем межеумочная позиция. Большинство политиков вдобавок к этому еще и постоянно колебались.

Постепенно на вершине политического Олимпа ситуация стала невыносимой. Внутри кадетской партии мутил воду «левый» Н.В. Некрасов, имевший среди товарищей репутацию «политического мошенника». На уровне коалиции он же интриговал против Керенского, поддерживая левеющего В.М. Чернова. Ситуации внутри эсеровской партии казалась члену ее ЦК И.И. Бунакову-Фондаминскому еще более мрачной. Чернова он называл «бесчестным негодяем», которому в эмиграции перестали руку подавать, теперь же «партия ультимативно отстаивает его в Правительстве» только за то, что он «может 13 речей в один день произнести!» Другие, по его мнению, были не лучше. «Громадное большинство в Ц.К. или дрянь, или ничтожество, — заявлял он. — Все у нас построено на обмане. Масловский — форменный провокатор, но мы его оправдали. Я знаю, что у нас многие просто немецкие агенты, получающие большие деньги. Но я молчу».

Со стороны политическая картина также не внушала доверия. «Министры говорят речи, обращаясь к столичным советам, съездам, к советам съездов, к губернским комитетам, уездным, волостным и сельским, — записывал в дневнике М. Пришвин 21 мая. — А во всех этих съездах, советах и комитетах разные самозваные министры тоже говорят речи, и так вся Россия говорит речи, и никто ничего не делает…» Он все еще оптимистично взирал на происходящее: «Нытиков теперь нет, много испуганных, но нытиков нет…» — отмечал он через день. Ситуация в значительной степени была подвешена на людских эмоциях.

Все левые партии демонстрировали политическое бессилие. Не случайно В.И. Ленин был столь нетерпелив в своем желании вернуться в Россию. «Чем позже удастся влезть лично в этот хаос, тем труднее будет внести свое, не действуя по методам Ленина и Троцкого…» — такие мысли возникли у Ю.О. Мартова при известии об отъезде Ленина в Россию.

Массы не принимали существующих партий всерьез. Некоторые записывались в две партии сразу. А в целом развернулась не борьба партий, а борьба лозунгов и лидеров. При этом все чаще побеждали самые крайние. Тем не менее лидеров социалистов, возвращавшихся из эмиграции, встречали восторженно. 31 марта в Петроград вернулся Г.В. Плеханов. Его встречали не только лидеры Петроградского Совета и видные меньшевики, но и сотрудники английского и французского посольств. Н.С. Чхеидзе заверил «отца русского марксизма», что его пророчество о том, что революция в России победит только как революция рабочего класса, подтвердилось. Толпы восторженно приветствовали Плеханова, который говорил о необходимости единения демократических сил ради обороны страны.