старик показал нам в стене резервуар, из которого можно наливать себе напиток, и мы с Авачей пили этот чудесный напиток, бесподобный, напоминавший малиновую наливку или мускат, и я даже после пробуждения ощущал его вкус и запах.

Поздний декабрьский вечер, в печи только что догорели дрова, и Яковский собирается ложиться спать. Вдруг внизу слышится какой-то стук, словно на пол упало что-то металлическое, и сразу после этого – женские крики и топот ног. Он набрасывает пальто и по винтовой лестнице осторожно спускается вниз. На втором этаже мерцают свечи. Мимо него проносится Звежховская:

– Господин потерял сознание!

Яковский протискивается в комнату. Там собрались уже почти все (потому что живут ниже или им удалось быстрее спуститься по этой жуткой лестнице). Яковский проталкивается вперед и начинает молиться вслух: «Дио мио Барухия…», но кто-то заставляет его замолчать.

– Не слышно, дышит ли он. Сейчас придет доктор.

Яков лежит на спине, словно уснул, слегка дрожит. Эва стоит возле отца на коленях и молча плачет.

Перед приходом врача Звежховская выгоняет всех из комнаты. Теперь они стоят в коридоре, слышно, как воет ветер; ужасно холодно. Яковский окоченевшими пальцами придерживает пальто и тихо молится, раскачиваясь взад-вперед. Мужчины, которые ведут врача из Оффенбаха, отталкивают Яковского словно бы с раздражением. Он стоит там вместе со всеми остальными до утра, а перед самым рассветом кто-то догадывается принести сюда, в коридор, турецкие печки.

Наступившее утро странное, словно день так и не начался. Кухня не работает, завтраком не кормят. Молодым людям, привычно собравшимся на занятия, уже сообщили, что все отменяется. Горожане приходят к замку справиться о здоровье барона.

Интересно, все говорят, что Господин знал о том, что случится, иначе зачем он недавно написал в Варшаву и велел всем правоверным прибыть в Оффенбах? Но разве его кто-нибудь послушался?

Правда, вернулись насовсем сыновья – Рох и Юзеф; вместе с сундуками и прислугой. Если они рассчитывали разделить с отцом полагающуюся им по рождению власть, то очень ошиблись. Им выделили красивые комнаты, но деньги на любые расходы приходится выпрашивать, как и всем остальным, у Чернявского. Слава богу, к детям Господина он щедр. Также в Оффенбах вместе с двумя дочерьми, Анной и Розалией (старшая осталась в Варшаве), приехал Петр Яковский, который после смерти жены решил, что в Варшаве ему делать нечего, и вверил себя заботам Господина. Сейчас он живет в комнатке на верхнем этаже, с одним окошком в косой стене, и там – по распоряжению Чернявского – занят редактированием слов Господина, а также собственными хитроумными изысканиями. Наведавшись в его отсутствие в эту каморку, Чернявский обнаруживает на столике стопку бумаг и без всякого стеснения их перебирает. Он ничего не понимает в еврейских расчетах Яковского, рисунках и набросках. Зато находит написанные шатким почерком странные пророчества, хронику событий, уходящую далеко в прошлое, и сшитые вручную страницы, на первой из которых значится заглавие: «Поскрёбки». Заинтересовавшись, Чернявский пролистывает их, не в силах уразуметь, что это за поскрёбки – к какому целому они отсылают.

Антоний Чернявский, сын Израиля Османа из Черновцов, турецкого еврея, который переводил компанию Франка через Днестр, совсем не похож на отца. Тот был смугл, худ и порывист, этот – полноватый, очень спокойный, внимательный. Невысокий, молчаливый человек, крайне сосредоточенный, с озабоченно наморщенным лбом, который делает его старше. В свои молодые годы уже обзавелся пузом, отчего вся фигура кажется массивной. Густые, длинные до плеч, совершенно черные волосы и борода, которую Чернявский время от времени подстригает. Надо сказать, что это единственная борода в оффенбахском замке, к которой Господин не предъявляет претензий. Господин безгранично ему доверяет, поручает следить за финансами, а это дело непростое: доходы хоть и велики, но весьма нерегулярны, а расходы не меньше и, к сожалению, постоянны. Он также выполняет функции секретаря и имеет привычку входить в любую комнату, когда ему заблагорассудится, не стучась и не спрашивая разрешения. Взгляд темно-карих глаз внимательно изучает каждую деталь. Реплики короткие и конкретные. Иногда Чернявский слегка улыбается – скорее глазами, которые тогда превращаются в щелки.

Именно его, Чернявского, удостоили руки младшей сестры Господина, Руты. Он и сам так думает – что получил сокровище. Рута, Анна Чернявская, – женщина мудрая и рассудительная. Имевшая когда-то место близость его сестры, Эвы Езежанской, с Яковом заставляет Чернявского чувствовать себя родственником вдвойне (Эва Езежанская давно потеряла мужа и стала Якову вроде как женой), почти что братом. Теперь, когда Яков болен, именно так воспринимает его Антоний Чернявский – как старшего, теряющего силы брата. Сам Антоний не испытывает никакой потребности во власти. Он предпочитает поддерживать порядок, организовывать. Единственное, что ему порой не удается контролировать, – пристрастие к хорошей пище. Раз в неделю он посылает телегу в Бюргель и Заксенхаузен за яйцами, птицей, в первую очередь цесарками, которых любит больше всего. У него солидный кредит в городской сыроварне, у Куглера. Перед этим сыром Чернявский устоять не в состоянии. Местное вино он также покупает бочками. Именно об этом – бочках вина и грудах яиц – Чернявский размышляет, бродя по тихим коридорам замка.

Ris Hebrajskie notaty

Он отдает себе отчет в том, что среди всех историй, до сих пор случавшихся в мире, история их махны и их братии под началом Якова уникальна; Чернявский обычно думает во множественном числе: «мы»; получается пирамида, вершиной которой является Яков, а основание – вся эта толпа: и здесь, в Оффенбахе, праздно толкущаяся на галерее, до упаду отрабатывающая парадный шаг, и там – в Варшаве, по всей Моравии, в Альтоне и в Германии, в Праге (хотя те – скорее какие-то боковые ответвления этого «мы»). И просматривая написанную Яковским летопись (Чернявский просит его подойти к этому более серьезно и уточнить некоторые факты у других старших, вроде Яна Воловского, который также приехал в Оффенбах, и Ерухима Дембовского, находившегося здесь с самого начала), он осознает, что история этого «мы» в самом деле необычна. Он убеждается в этом, когда по вечерам Господин рассказывает свои истории, а Ерухим и Яковский их записывают, и из этих рассказов проступает жизнь Якова, одновременно являющаяся жизнью «мы». Тогда Чернявский, и не он один, начинает жалеть о том, что родился слишком поздно и не мог сопровождать Господина в его опасных путешествиях, спать рядом с ним в пустыне и пережить вместе с ним морские приключения. Это любимая всеми история, поскольку Господин отлично пародирует Яковского и изображает его вопли – Яковский сделался для всех печально известным