Все сложилось как нельзя лучше, поскольку у князя не было денег даже на дорогу до Оффенбаха, и на каждой станции приходилось ругаться из-за почтовых лошадей – чтобы дали в кредит.

О кукольном домике

– Моя дорогая подруга – полагаю, я могу тебя так называть, – говорит София фон Ларош, и со свойственной ей непосредственностью, которая уже никого не удивляет, берет смущенную Эву под локоток и ведет к столику, за которым сидят остальные гости. Это главным образом оффенбахские бюргеры и предприниматели – как, например, господин и госпожа Андре и супруги Бернар, потомки гугенотов, которых более ста лет назад принял предок князя Изенбургского[216], точно так же как теперь он сам принял Франка и его двор.

В гостиной какие-то люди, через открытую дверь в другую комнату видно несколько человек, настраивающих инструменты. Эва Франк и Ануся Павловская садятся, Эва слегка надувает губы, как всегда, когда чувствует себя неуверенно, а хочет выглядеть уверенной и даже грубоватой.

– Видите, у нас вечно толкотня. Как здесь можно работать? Но вчера господин Андре, наш друг, привез из Вены самые модные ноты, будем репетировать. Вы играете на каком-нибудь инструменте? Нам нужен кларнет.

– У меня нет таланта к музыке, – говорит Эва. – Отец придавал большое значение музыкальному образованию, но… Может, я могла бы аккомпанировать на клавикорде?

Ее спрашивают об отце.

– Отец просит его извинить, он редко выходит из дома. Недомогает.

Подавая чашки с шоколадом, София фон Ларош встревоженно спрашивает:

– Не нужен ли врач? У меня есть один во Франкфурте, превосходный, я сейчас же ему напишу.

– Нет, в этом нет необходимости, у нас свои врачи.

На мгновение воцаряется тишина, словно всем нужно спокойно обдумать слова Эвы Франк: что означает это «у нас» и что означает «свои врачи». Слава богу, в этот момент в соседней комнате раздаются первые такты музыкальной пьесы. Эва выдыхает и сжимает губы. На столике лежат ноты, явно прямо из типографии, страницы еще не разрезаны. Эва берет их и читает: Musikalischer Spaß für zwei Violinen, Bratsche, zwei Korner und Bass, geschrieben in Wien. W.A. Mozart[217].

Чай, который подали в пузатых чашках, вкусный. Эва не привыкла к этому напитку, и София фон Ларош мысленно отмечает это. А ведь все русские пьют чай.

Эва с любопытством, но тактично рассматривает Софию – ей около пятидесяти, но лицо на удивление свежее и молодое, а глаза девичьи. Одевается скромно, не как аристократка, скорее как мещанка. Волосы с проседью, зачесаны наверх, их удерживает тонкий чепец с тщательно плиссированными оборками. Она кажется аккуратной и опрятной, пока не взглянешь на руки – все в чернильных пятнах, словно у ребенка, который учится писать.

Когда маленький ансамбль начинает наконец играть, Эва пользуется тем, что больше не надо ни с кем беседовать, и разглядывает гостиную. Замечает кое-что, надолго приковывающее ее внимание. Она не может сосредоточиться на музыке и сразу после перерыва хочет спросить об этом хозяйку, но музыканты возвращаются за стол, звенит посуда, мужчины шутят, хозяйка в этом гомоне беспорядочно представляет новых гостей. Эва еще никогда не видела, чтобы люди светские вели себя столь непосредственно и так веселились. В Вене все церемонны и сдержанны. И вдруг, сама не зная как – наверное, благодаря взволнованной, раскрасневшейся Анусе, которая расхваливает Эву, а добрые, умные глаза Софии, кажется, ее поддерживают, – Эва вдруг оказывается за клавикордом госпожи фон Ларош. Сердце у нее колотится, но она ведь знает, что самое большое ее умение – не играть на клавикорде, а держать эмоции в узде: «ни уста не поддадутся искушению сердца, ни тело не раскроет того, что сердце чувствует» – плоды давних уроков. Эва задумывается: чтó бы сыграть; перед ней ставят ноты, но она спокойно отодвигает их, и под ее пальцами звучит то, чему ее учили в Варшаве, когда отец сидел в Ченстоховской крепости: Эва играет простую деревенскую балладу.

Когда Эва с Анусей собираются уходить, София фон Ларош останавливает Эву возле кукольного домика.

– Я заметила, вас это заинтересовало, – говорит она. – Это для моих внучек. Они скоро приедут. Эти прелестные вещицы делает один ремесленник из Бюргеля, взгляните, недавно он изготовил каток для глажения белья.

Эва подходит ближе, чтобы как следует все рассмотреть. Видит маленький комодик, бельевой шкафчик, на котором закреплен деревянный винт, прижимающий кусок белого полотна.

Перед сном она припоминает все детали. На первом этаже домика – швейная мастерская и прачечная, полная тюков и ушатов, печь и кастрюли, ткацкая мастерская и бочоночки. Есть даже маленький курятник, аккуратно выкрашенный в белый цвет, и насест для птицы. И сама птица – миниатюрные деревянные утки и куры. На втором этаже – женская комната, стены оклеены обоями, кровать с балдахином, на столике красивый кофейный сервиз, а рядом стоит прелестная детская кроватка с кружевным пологом. На втором этаже находится кабинет хозяина дома и стоит сам этот господин, в сюртуке; на столе лежат его письменные принадлежности и стопка бумаги немногим больше ногтя большого пальца. Над всем этим висит хрустальная люстра, а на стене – хрустальное зеркало. На самом верху – кухня, полная горшочков, ситечек, тарелок и мисок размером с наперсток; на полу стоит даже жестяная маслобойка с деревянной рукояткой, такая же какая была у них в Брюнне, где женщины предпочитали сами делать масло.

– Пожалуйста, можно посмотреть поближе, – говорит хозяйка и подает ей крошечную маслобойку. Эва берет предмет двумя пальцами и приближает к глазам. Аккуратно ставит на место.

Ночью Эва не спит, и Ануся слышит тихий плач. Так что она босиком идет по ледяному полу к кровати хозяйки и прижимается к ее содрогающейся от рыданий спине.

Опасный запах малиновой наливки и муската

Ночью Яковский переписывает начисто сон Господина. Господин рассказывал:

Я видел очень старого поляка, с длинными седыми волосами. Мы с Авачей поехали и оказались в его квартире. Одинокий дом стоял на равнине у подножия высокой горы. Мы шли к этому дому, под ногами у нас был лед, а на этом льду росли прекрасные травы. Дворец весь находился под землей, в нем было шестьсот комнат, и каждая обита красным сукном, и в этих многочисленных комнатах сидели польские магнаты, такие как Радзивиллы, Любомирские, Потоцкие, без дорогих поясов – молодые и скромно одетые, с черными и рыжими бородами, заняты они были портновским делом. Я очень удивился, увидав такую картину. А потом