мещанин, эксцентричный еврей, который так и не крестился и который хорошо ладит с Яковским. Именно он по наущению Яковского пошел к Господину предостеречь его по поводу Томаса фон Шёнфельда.

– Это, безусловно, человек гениальный, – сказал он. – Но либертин. Он был изгнан из ложи «Азиатские братья», которую сам организовал и для которой написал великолепный и достойный устав. В Вене он вечно ссылался на тебя, Господин, и на госпожу Эву как своих родственников, что обеспечивало ему более легкие пути ко двору. Он влез в долги из-за женщин и разврата. Мне тяжело об этом говорить, потому что у нас были добрые отношения, – кается Хиршфельд, – но я не вправе не предостеречь вас, Господин: это смутьян и гуляка.

Яков слушает с непроницаемым видом. После приступа он может моргать только одним глазом. Другой, неподвижный, слезится. Зато здоровый глаз приобрел некий металлический блеск.

– Он не может вернуться в Вену и поэтому сидит здесь, – добавляет Хиршфельд.

Наконец Чернявский обнаруживает нечто действительно позорное: в общины правоверных, в основном в Германию и Моравию, Томас рассылал письма, в которых называл себя правой рукой Якова; он также намекал, очень прозрачно, хоть и окутывая свои слова пеленой искусного красноречия, что после смерти Господина станет его преемником. Чернявский показывает письма Господину, и тот немедленно приказывает вызвать Томаса фон Шёнфельда.

Теперь Яков склоняется к нему, лицо его напряжено. Он еще нетвердо стоит на ногах, но постепенно восстанавливает равновесие и – на глазах у Езежанской, которая оказывается ближе всех, хотя имеются и другие свидетели, – со всего размаху отвешивает Томасу пощечину. Тот падает навзничь, и на белом кружевном жабо моментально появляются пятна крови. Томас пытается встать, прикрывается стулом, но сильная костлявая рука Якова хватает его за плечо и привлекает к себе. Слышен второй удар, и Томас, получивший еще одну мощную оплеуху, опять падает, удивляясь вкусу крови на губах. Он не защищается, пораженный тем, сколько сил у этого полупарализованного старика. Рука Якова за волосы поднимает его с пола и мгновение спустя наносит еще один удар. Томас принимается хныкать:

– Не бей меня!

Но снова получает по физиономии, тут Езежанская не выдерживает и, встав между мужчинами, хватает Якова за руки. Она пытается поймать взгляд Якова, но тот его отводит. Глаз у него красный, челюсть отвисла, он пускает слюни и выглядит как пьяный.

Томас лежит на полу и плачет, как ребенок, кровь смешивается со слюной и соплями, он прикрывает голову, кричит, уткнувшись в пол:

– Ты утратил силу. Ты изменился. Никто тебе не верит, никто за тобой не пойдет. Ты скоро умрешь.

– Молчи! – кричит ему перепуганный Яковский. – Молчи!

– Из преследуемого, из жертвы ты превратился в тирана, барона-самозванца. Ты стал таким же, как те, против кого выступал. Вместо того закона, который ты отверг, ввел собственный, еще более глупый. Ты жалок, точно комедийный персонаж…

– Запереть его, – хриплым голосом говорит Яков.

Кем является Господин, перестав быть тем, кем он является

Из своей каморки спускается Нахман Яковский, через стенку от него теперь живет брат, Павел Павловский, который летом тоже приехал сюда. Яковский спускается долго, потому что каменная лестничная клетка узка и извилиста. Он держится за железные перила и семенит потихоньку. Каждые несколько шагов останавливается и что-то бормочет себе под нос на языке, которого Антоний Чернявский не понимает. Он ждет Яковского внизу. Интересно, сколько лет этому худому, маленькому старику с выкрученными артритом руками. Этому брату Яковскому, которого Господин, когда нет никого постороннего, по-прежнему называет Нахманом. И Чернявский теперь часто так о нем думает – Нахман.

– Все происходит так, как должно происходить, – заявляет Чернявскому Нахман Яковский. Тот подает ему руку и помогает преодолеть последние ступеньки. – Сначала изменение имен: нам пришлось сменить имена, это называется шинуи ха-шем, о чем вы, молодежь, не желаете помнить. Потом изменение места: когда мы ушли из Польши и приехали в Брюнн, это шинуи ха-маком, а теперь происходит шинуи маасе, изменение действия. Господин взял на себя болезнь, чтобы нам было легче. Он взял на себя все страдания мира, как было сказано Исаией.

«Аминь», – так и хочется сказать Чернявскому, но он молчит. Старик уже спустился и вдруг резво устремляется вперед по коридору.

– Я должен его увидеть, – говорит он.

Некоторых все это успокаивает – болтовня о страдании и спасении. Но не Чернявского. Он мыслит конкретно, он в эту каббалу не верит и ничего в ней не смыслит. Однако верит, что Бог заботится о них и что те вопросы, в которых никто не разбирается, следует оставить специалистам. Он же должен сосредоточиться на том, что, когда стало известно о болезни Господина, в Оффенбах начинают съезжаться огромные толпы последователей, которых надо разместить в городе и принять в замке. Аудиенции только раз в день, вечером, причем короткие. Люди приходят вместе с детьми – получить благословение. Господин возлагает руки на животы беременных женщин, на головы больных. Да, припоминает Чернявский, нужно еще заказать в типографии листочки с изображениями Древа Сфирот, их раздают верным. Так что Чернявский оставляет семенящего впереди него Яковского – пускай другие о нем позаботятся – и сворачивает в канцелярию, где обнаруживает двух юношей, возможно, из Моравии, готовых вступить в ряды верующих и поддержать двор достойной денежной суммой, которой снабдила их родня. Когда Чернявский входит, два его секретаря, Залесский и Чинский, почтительно встают. У Залесского умерли здесь, в Оффенбахе, оба родителя, с которыми он совершал обязательное паломничество к Господину. После их смерти он замкнулся в себе, и, в сущности, в Варшаве его никто не ждет. Братия занялась наследством, продала небольшой магазин, который Залесские держали в столице, и отправила деньги в Оффенбах. Таких, как Залесский, здесь немного, обычно это люди немолодые, старшие братья, вроде обоих Матушевских со слепой дочерью, которая превосходно играет на клавикорде, благодаря чему смогла стать учительницей музыки при дворе, или Павел Павловский, брат Яковского, в недавнем прошлом посланник Господина. А еще Езежанская, вдова, и двое сыновей знаменитого Элиши Шора: Вольф с женой, которых называют Вильковские, и Ян – «Казак», недавно овдовевший, отчего на время угасло его заразительное чувство юмора. Но теперь он, похоже, уже приходит в себя: кто-то видел, как Ян флиртует с молодой девушкой. Также Юзеф Пётровский и доверенное лицо Господина Ерухим Дембовский, которого тот ласково называет Ендрусем. Да, к числу старших еще следует отнести Франтишека Шимановского, несколько раз разведенного, командующего стражей Господина вместо Любомирского, который с тех пор, как переехал в город, появляется редко и нерегулярно.

Однажды осенней ночью Господин