О нешика[219], божественном поцелуе

Господину снова снится этот странный запах, запах амброзии. Через несколько часов случается приступ. Благодаря госпоже фон Ларош Якову Франку привозят лучшего франкфуртского врача, тот собирает консилиум из местных оффенбахских докторов. Они долго совещаются, но ясно, что помочь Якову нельзя. Он без сознания.

– Когда? – спрашивает Эва Франк выходящих из комнаты Якова врачей.

– Невозможно сказать. Организм пациента чрезвычайно силен, а воля к жизни огромна. Но ни один человек не в состоянии выжить после такого сильного апоплексического удара.

– Когда? – повторяет Чернявский.

– Бог весть.

И все же Господин жив. Он на мгновение приходит в сознание и радуется зеленому говорящему попугаю, которого кто-то привез ему в подарок. Якову читают газеты, но непонятно, насколько он понимает новости, все более страшные. Вечером Господин приказывает обучать отныне верховой езде также и женщин. Они тоже будут воительницами. Велит продать все дорогие ковры и платья, купить побольше оружия. Зовет Чернявского, чтобы продиктовать ему письма. Чернявский записывает все, что говорит Яков, ни одним движением брови не показывая, чтó об этом думает.

Также Господин приказывает снарядить миссию в Россию и готовиться к отъезду. Однако бóльшую часть времени лежит с отсутствующим видом, словно мысли его где-то далеко. Бредит. И в бреду повторяет одни и те же слова.

– Делайте, что я приказал! – кричит он однажды целый вечер.

– Господа содрогнутся, – говорит он и предсказывает большие беспорядки и кровь на улицах городов. Или молится и поет на древнем языке. Его голос срывается и превращается в шепот: – Ахапро понов баминхо…

На ладино это означает: «Тщетно стану каяться перед ликом Его».

– Я должен быть очень слаб, чтобы иметь право предстоять смерти… Отказаться от своей силы, только тогда она меня обновит… все будет обновлено.

Удрученный Яковский дремлет у постели Якова. Потом, однако, твердит, что записал последние слова Якова и они звучали так: «Христос говорил, что пришел освободить мир из рук сатаны. А я пришел освободить его от всех прежних законов и прав. Нужно все это уничтожить, и тогда откроется Благой Бог».

Но на самом деле Яковский не присутствовал при кончине Господина. Он заснул в коридоре, в неудобной позе. Яковского сменили женщины и уже больше никого не пускали в комнату. Эва с Анусей, старая Матушевская, Звежховская, Чернявская и Эва Езежанская. Они поставили свечи, разложили цветы. Последним человеком, который разговаривал с Яковом – если можно назвать это разговором, – была Эва Езежанская. Она сидела у постели всю предшествующую ночь, но под утро пошла вздремнуть. Тогда Господин послал за ней, сказав только одно: «Эва». Кое-кто думал, что он зовет Госпожу, но он сказал не «Госпожа», а «Эва», а дочку всегда называл Авача или Авачуня. Так что пришла старая Езежанская, сменила Яковского и Эву, села на край постели и сразу догадалась, чего он хочет. Она положила голову Якова себе на колени, а он пытался сложить губы, словно для поцелуя, но, поскольку половина лица была обездвижена, у него не очень выходило. Эва вынула большую, уже опавшую грудь и поднесла к его губам. И Яков сосал, хотя она была пуста. Потом упал навзничь и перестал дышать. Не произнеся ни слова.

Потрясенная Езежанская вышла. Расплакалась она только за дверью.

Антоний Чернявский сообщает об этом волнующимся людям утром, когда тело уже обмыто, переодето и возложено на катафалк. Он говорит:

– Наш Господин ушел. Он умер от поцелуя, нешика. Бог пришел за ним ночью и коснулся его уст своими, как Моисея. Всемогущий Бог встречает его сейчас в своих покоях.

Все рыдают, весть несется от крыльца к крыльцу, вылетает из замка и смерчем проносится по узким чистеньким улицам Оффенбаха. Вскоре во всех городских соборах, вне зависимости от конфессии, начинают звонить колокола.

Чернявский замечает, что все старшие братья уже спустились, нет только Яковского, всю ночь просидевшего под дверью, и вдруг начинает беспокоиться – вдруг с ним тоже что-то случилось. Он поднимается по лестнице на последний этаж, думая, что это была плохая идея – поселить старика так высоко, нужно это исправить.

Яковский сидит спиной к двери, склонившись над своими бумагами, худой, сгорбленный, седая, коротко стриженная голова в шерстяной кипе кажется маленькой, как головка ребенка.

– Брат Петр, – говорит ему Чернявский, но Нахман не реагирует.

– Брат Петр, он ушел.

Воцаряется молчание, и Чернявский понимает, что старика нужно оставить одного.

– Смерть не зла, – говорит вдруг Яковский, не оборачиваясь. – И, в сущности, нечего обманываться, она находится в ведении Благого Бога, который таким образом милосердно спасает нас от жизни.

– Брат, ты спустишься?

– В этом нет необходимости.

Ris 855. Frank na lozu smierci2

В ночь после смерти отца Эве снится сон. В этом сне происходит нечто такое, от чего ее тело набухает, что-то по нему ползет, ложится сверху, и она знает, что это, но не может увидеть. Хуже (и одновременно лучше) всего то, что она чувствует, как что-то мешает ей в животе, проталкивается в ее лоно, в то место между ногами, название которого она даже не хочет произносить, и там, внутри нее, двигается, это продолжается недолго, поскольку прерывается внезапным наслаждением, взрывом, и сразу после этого наступает слабость. Это странный момент бесстыдства и потерянности. Утрачивают значение неоплаченные счета, взгляды бургомистра, письма от господина Джакомо Казановы, темные делишки Роха и горсти серебра на белой салфетке – доказательство триумфа. В этот краткий миг ничто больше не имеет значения. И уже во сне Эва хочет обо всем забыть, навсегда стереть и это наслаждение, и этот стыд. И, все еще во сне, приказывает себе не помнить ни о чем и никогда к этому не возвращаться. Отнестись к этому так же, как относится к другим тайнам тела, месячным, сыпи, приливам, сердцебиению.

Поэтому просыпается она совершенно невинной. Открывает глаза и видит свою комнату, светлую, кремовую, и туалетный столик с фарфоровым графином и миской. И кукольный домик, по специальному заказу сделанный в Бюргеле. Эва моргает и, пока она еще лежит на животе, имеет доступ к своему сну и этому неправдоподобному наслаждению, но, когда переворачивается на спину и поправляет чепец, в котором спит, чтобы не мять старательно уложенные волосы, сон улетучивается, а тело сворачивается, усыхает. Первая мысль, появляющаяся в ее голове: отец умер. И неизвестно, почему эта мысль вызывает в ней два совершенно противоположных чувства: невыносимого отчаяния и странной баюкающей радости.

Сплетни, письма, доносы, указы, рапорты

Вот