козырять. Но по словесности объяснил. Дал, так сказать, наведение на курс. А наведение такое: сила солому ломит.

— Да кака там сила! — сварливым бабьим тенорком воскликнул Никита Твердышев. — Два-три голодранца — Захарка да Антошка Хромой — вот и сила вся! Прижать к ногтю — и силы никакой нету!

— И, говорит, ежели против этой силы уберегчися хочешь — подлегай под нее, как рожь под ветром, и жди, когда время настанет обратно выправляться, — снисходительно взглянув на недалекого Никиту, продолжает Матвей и, видя, что собеседники ждут пояснения, вздыхает: А когда оно настанет, это время, не сказал. И даже надежду никакую не заронил.

— Надо быть, человек тот умственный и в видах имел он Антанту, — авторитетно говорит Митя Кривой.

— А еще говорит, — продолжает Матвей, — ежели на иную гору взобраться невозможно, то обойти ее кружным путем — всякому под силу.

— Да как, как обойти-то?! — подался к Матвею Григорий.

— Какими путями обойти, коли кругом обложили, будто волка матерого?! — ворчал Никита.

— Не обходить, а рвать, рвать надо глотки горлодерам, чтоб знали и другие боялись! — шепчет Григорий Поликарпов, сверкая из-под черной шапки волос горящими мрачным огнем глазами. — Рвать глотку! И первым делом заводилам: Захарке с Антошкой.

— Нет, ты скажи, Никанорыч, какой путёй эту напасть обойти можно? Что он, тот «свой» человек, сказывал? — допытывается Твердышев.

— Опять же он больше притчами объяснялся, — разъясняет Матвей. — Опасается человек. А только понять так можно, что покуда не поздно, надо… следовает… — приметив, как впились глазами в его лицо собеседники, Матвей отвел свой взгляд куда-то вверх и, остановив его где-то между образами и граммофоном, уклончиво добавил: — Приспособляться следовает ко власти ихней… подлаживаться… угождать… и… и… и все такое прочее, и все этакое подобное… — вил он конец фразы, вдруг убоявшись выдать своим единомышленникам умный и тонкий совет, полученный от «своего» человека.

— Тьфу ты, холера рыжая! — выругался Григорий Поликарпов. — Мы ждали умного слова, а он — приспосо-обиться!.. Поди сам приспособься к Антошке. Он те приспосо-обит! За все годы расквитается, что у твоей Матрены хлеб с квасом хлебал.

«Слава те, господи, удержался, не выказал совета-то! — мысленно крестится Матвей, слушая Григорьеву брань. — Перехватишь, спасибо не скажет козел мохнорылый. А ты потом сунешься — фиг с маслом. Топтана дорожка, не проедешь, не пройдешь».

А решительный Григорий все больше распалялся.

— Они нас спайкой берут! Комитеты собирают свои беспортошные, а мы жмемся тут в одиночку, друг от дружки хоронимся! Надо тоже свою спайку держать. Не на большую дорогу идти — свое добро ведь отстаивать!

— Верно, Гриха, верно! — кивал Никита, опасливо косясь на окна. — Рты на наше добро мно-огие поразевали. Одному зажать — другие сами захлопнут. Ты, Никанорыч, чего молчишь-то? Аль у тебя своя какая думка?

— Думка не думка… — протянул Матвей сокрушенно. — А только у них сила — у них и власть. Народ в наших краях смирный. Восстаньев и в гражданскую не подымал… Здесь же Челяба рядом, Курган с Шадриной. Там этой голытьбы фабричной да деповской!.. Как курят передушат, в случае чего!

— Народ смирный, так што ж: как баранам под топор идти посоветоваешь? Нет, ты, Матюха, не крути. Ты давай начистоту перед нами, коли вместях собрались! Ты что же: все отдать советоваешь?

— И што ты на меня, Гриха, насел? Аль я тебе атаман?..

— А я говорю: не буду подлегать под иху власть! Лучше сам все попалю! В Сибирь пойду, а им не оставлю!..

Домна Ильичева сидела, горестно подперев рукой щеку, и с сожалением глядела и а готовых разругаться мужиков.

— Охо-хо-хо! Соседушки мои дорогие… — вздохнула она, пряча где-то в углах еще нестарых сочных губ ироническую улыбку. — Всем-то вас господь-бог наградил: и силой, и статью… а уму-разуму не выучил! Чего вы цапаться взялись. Чего делите?! И ты, Матвей Никанорыч, тоже хорош! Подляга-а-ать! — передразнила Домна, уперев руки в бока. — Кому такой нужен подлягатель? Тьфу, срам, а еще мужик называется! Да я, баба, под ихнюю ярму не подлягу, а свою линию выведу! И хозяйство сохраню! А ты — мужик: подляга-ать!

И наклонившись над столиком, глядя в разгоревшиеся надеждой глаза мужиков, Домна зашептала жарким шепотом:

— Не подлягать, подкапывать под их надо! Ты думаешь, везде у них гладко получается? Думаешь, охотой мужик пойдет в ихнюю коммунию? То-то вот и есть! Они агитацию, а мы вдвое! Они стращать, а мы втрое! Они Сибирью грозить, а мы… а мы — геенной огненной, судом божьим пуще ихней Сибири народ в испуг ввергнем! Они мужиков на собранью сгоняют, а мы без собранья баб в сумленье введем, так что они ихнего колхоза пуще, чем черт ладана, бояться будут! А сами вы что? Чужие в деревне, без роду без племени, без родни, без друзей, что ли? Аль не должен вам никто? Да и коммунисты-то сами, Захарка с Антошкой, они что, праведники безгрешные, что ли? Чать, сам знаешь: Антошка за рюмку водки душу запродаст. Да и до баб, как кот охочий. Захарка тоже выпить не дурак, только подход правильный иметь надо. А ты подляга-ать!

И видя, что мужчины все больше накаляются от ее слов, Домна вздыхает:

— Э-эх! Была бы я мужиком!

— Во-во, елки зеленые! — завистливым фальцетом воскликнул Никита Твердышев, отчаянно скребя за пазухой. — Генерал ты, Домаха, да и только! Право, генерал. Нам бы такую хватку!

— А что, нам? — одним духом выливая стакан водки, ляскнул зубами о стакан Григорий Поликарпов. — Коли дружно, мы и сами нашим коммунистам соли подсыплем под горячее место!

Мужики оживились. Даже Митя, то и дело озиравшийся на окна, перестал трусить, отважно таращил свой единственный глаз то на Домну, то на Григория.

«Легко тебе людей-то поджигать! — угрюмо думал Матвей, глядя на раскрасневшуюся, разом помолодевшую хозяйку дома. — Сама свое хозяйство давно разбазарила, коней продала, денежки припрятала! Конечно, теперь нищему пожар не страшен».

А вслух сказал льстиво:

— Ума у тебя, Поликарповна, палата! Истинно сказал Никита — генерал! Только… не слыхал я что-то, чтоб генералы одной геенной огненной сраженья выигрывали. Ты что же, думаешь, я подлягу, так и лежать под ними буду? То-то вот и есть! Геенна — само собой. А ежели к ей вдобавок и взаправдушный огонек подпустить, во-от тогда, почует народ,