дурным глазом, а Андрюшкой Кузнецовым, что, долго гуляя с ней, он насмеялся над ее девичьей честью и женился на Анне Сартасовой только потому, что Тося не «соблюла» себя в девушках.

Услышала бы такое раньше Тося, сгорела б со стыда, никогда не посмела бы появиться на людях. А сейчас… сейчас как-то все закаменело в ее душе.

С того дня, как она узнала о женитьбе Андрея, мир будто перестал для нее существовать.

Вот и сегодня, увидев торжественно вступивших в горницу сватов, Тося лишь горько вздохнула.

А Митя, донельзя довольный возложенной на него честью, между тем разливался:

— Есть у вас, хозяюшка, товар, а у нас — купец…

«Который-то на этот раз купец?» — с холодным любопытством подумала Тося. И вдруг услышала имена Матвея Никаноровича, Федора…

На мгновение у нее мелькнула мысль о мести… Отплатить Андрею тем же…

Но мысль эта исчезла так же мгновенно, как и появилась. Не поможет это ей, не утешит!.. И не хочет она причинять Андрею боли. Пусть не вспоминает о ней плохо… Рано ли, поздно ли — он поймет…

И снова в ее охваченной тоской душе, словно мимолетный отблеск мелькнувшей в ночи падучей звездочки, вспыхнула какая-то безотчетная надежда. «Все равно: рано ли, поздно ли…»

Тося не винила Андрея, не проклинала его. Верное любящее сердце подсказывало ей, что какие-то темные, злые силы овладели им, опутали. Но вот что-то произойдет, разразится могучая очистительная гроза, и темные злые чары спадут с него. И снова все будет хорошо. Так же, как до той зловещей ночи, когда ушел Андрей к Матвею Сартасову.

И вот, когда мысль ее, совершив круг от Федора Сартасова, приславшего сватов, до Андрея, и снова вернулась к Матвею, заманившему ее возлюбленного в дом, в который ее сейчас звали жить, она связала все эти события воедино. И вдруг, к несказанной радости матери, вспыхнула она, снова похорошев своей неброской красотой, гордо подняла голову и твердо сказала:

— Нет!

И переведя дыхание, наслаждаясь смущением ошарашенных таким решительным отказом сватов, повторила:

— Н-нет!

Но мать Тоси уже кинулась к дорогим сватушкам, зашептала им:

— Ничего… ничего… и это еще бог дал… Я и этого не чаяла увидеть… Не обижайтесь, сватушки, простите ради бога… Девка молодая… глупая… Тут уж я сама… — и ласково, не давая сказать слова, боясь, что дочка снова скажет что-нибудь обидное для сватов, выпроводила их из горницы.

Когда наедине с Матвеем они обдумывали сватовство, Домна знала, какая это трудная, непосильная задача, и даже не рассчитывала на большее при первом сватовстве. Наоборот, она ждала слез, упреков, обиды или, что еще хуже, этой неприступной для нее, матери, тупой холодности и молчания Тоси.

А тут… Господи!.. Ее доченька только сказала «нет», а сама оживилась, похорошела даже… И прощаясь со сватами у ворот, шептала:

— Скажите Матвею Никанорычу, чтоб не терял надежду, не отчаивался… что тут уж я сама своего добьюсь…

А вернувшись в горницу, она всплеснула руками, со слезами обняла дочь:

— Тосенька! Доченька моя ро́дная! Да когда же ты одумаешься, придешь в себя?.. Ведь случай-то какой! Федор души в тебе не чает с каких пор! Не то, что этот басурман бесстыжий, безбожная его душа! — погрозила Домна кулаком, имея в виду Андрея. — И ведь хозяйство, дом… Соглашайся, доченька! Королевной ходить будешь. У них в дому только птичьего молока нет, у Сартасовых-то. Ну, одумайся, скажи словечко.

Тося будто не слышала мать.

— О, господи, господи! — заплакала Домна, заламывая руки. — Когда только это наказанье кончится. Когда только господь приберет меня!..

— Да ты про мать-то подумай! — с внезапной яростью накинулась она на дочь, хватая за плечо и стукая ее костяшками пальцев в высокий лоб. — Что ты со мной делаешь? В могилу гонишь до срока… Ведь уж люди надо мной смеются, пальцем показывают: вырастила, говорят, порченую… Ну, сколько, скажи, сколько будешь ты в девках сидеть, вековуха проклятая!

Тося молчала, снова замкнувшись в себя. Но шли дни за днями, а все оставалось по-прежнему. И постепенно Тося начинала задумываться о своей жизни. И по мере того, как она все яснее представляла свое положение, все безнадежнее виделось ей ее будущее, все бесплоднее казались ей недавние ее надежды.

Ведь Андрея теперь у нее нет… Значит, не будет для нее больше ни любви, ни молодости, ни веселья… Значит… да не все ли равно, что с ней теперь будет!

И гнетущее, невыносимое горе стало сменяться в душе Тоси холодным равнодушием.

А мать ежедневно продолжала свое:

— Антонида! Побойся бога! Одумайся. Я уж старая, весь век не будешь ты на моей шее сидеть.

И однажды Тося не вытерпела.

— Да оставьте вы меня в покое, мама! Ну, что вы от меня хотите?! — в отчаянье воскликнула она.

— Доченька! — засуетилась Домна, обрадовавшись тому, что Тося наконец заговорила. — Да счастья, счастья твоего хочу! Богатства твоего, почету! Для тебя же все стараюсь, Тосенька!

— Не надо мне, мама, ни богатства, ни почету… Ну, оставьте вы меня в покое…

— Тосенька! — со слезами на глазах молила Домна. — Ну, ты хоть обо мне-то подумай… успокой ты мою старость, согласись на Федюшкино сватовство. Ведь он так любит, так любит тебя!

— Не надо мне, мама, никакой его любви, ничего мне не надо.

— Ну, для меня хоть, доченька, для меня-то сделай. Не отказывай совсем… дай надежду хоть. Пусть Федюшка сюда приходит, поговорите с ним, повстречаетесь… может, и повернется твое сердце.

— Ну, хорошо, хорошо… Пусть приходит… Только успокойтеся, ради бога.

— Ну, вот и ладно, моя добрая, и хорошо, моя хорошая. А там, бог даст, притерпишься, приобвыкнешь… стерпится-слюбится… — И Домна поспешно засеменила из дома сообщить радостное известие Матвею Сартасову.

В тот ветреный вечер, когда под унылый шум берез и осин, плотной стеной обступивших Глухой лог, отец принес Федьке и двум таким же, как и он, лесным жителям, очередной запас хлеба, сала, самогонки и показал «чистый» документ, добытый в районе, Федька ни о чем не думал, не загадывал наперед. Он был