Все помолчали. Хозяйка разлила из полупустых бутылок остатки водки. Выпив, крякнув, мужики склонившись над неприбранным столом, тихо принялись обсуждать план своей кампании против артельщиков.

Когда гости попрощались с дородной хозяйкой, Матвей, уходивший последним, задержался в сенках:

— Вот память проклятущая! Кажись, Поликарповна, у тебя в горнице кисет с табаком оставил! Пойдем, поглядим.

Войдя в горницу, он ласково подхватил Домну за полную талию, подвел к стулу, усадил и, деловито усевшись напротив, поднял на нее юркие, прилипчивые глаза.

— Ну, сватьюшка, давай малость побеседуем… — и, хлопнув мясистой, короткопалой ладонью по столу, решительно сказал: — Што тут было — само собой. Забывать об ём не надо, но и надежду особую класть не приходится. Головы умнее нас думали и ничего придумать не сумели. А ты вот послушай.

И Матвей начистоту выложил Домне, как посоветовал ему «свой» человек из района обойти надвигающуюся беду.

Спустя несколько дней под вечер, когда на улице особенно людно, через всю деревню, вызывая неслыханное удивление встречных, с котомкой за плечами прошагал Федька-Ребрышко.

Был он оборван, худой. Испитое с ввалившимися глазами лицо его заросло грязными рыжими волосами. Шагал он медленно, опираясь на палку, и смиренно кланялся всем, кто попадался навстречу. А перед старухой Авдотьей, которая первая повстречала его за околицей, даже шапку снял, когда кланялся.

На другой день рано утром Федька, чисто выбритый и потому особенно худой и бледный, явился в сельсовет. Захара еще не было. За столом в дальнем углу комнаты сидел один Андрей. Постоянный секретарь сельсовета, Лука Петрович, опять заболел, и Захар попросил Андрея на несколько дней его заменить.

Федька, увидев Андрея, на мгновение остановился с занесенной через порог ногой. Но потом, решившись, шагнул вперед, подошел к столу и сказал устало:

— Ну, здорово, сват!

Андрей поднял на него удивленные глаза.

— Ну, что смотришь? — понимающе улыбнулся Федька. — Думаешь, с того света вышел? На вот, гляди бумаги: на этом свете писаны.

И положил перед Андреем документ.

— Все зло помнишь? — тихо, с укором продолжал он, устало садясь на лавку. — А я вот, не помню… У меня, может, все нутро на Севере Дальнем вымерзло, и ничего в ём не осталось: ни силы, ни памяти.

Федька зябко поежился и передернул плечами.

— Хотя, промежду прочим, и мне на тебя есть за што зло таить. Не я ведь, а ты мне поперек дороги вставал, счастье у меня из рук выхватывал. А вот не таю. На мировую идти согласен.

Жалкий изможденный вид Федьки, его разговор, а главное, этот упрек парня в злопамятстве как-то обезоружили Андрея.

— Бумаги свои председателю покажи, — не глядя на Федьку, сказал он, стараясь суровостью тона скрыть свою жалость к недавнему врагу. И мягче добавил: — А злом с тобой считаться я тоже не собираюсь. Что было, то прошло. А теперь нам и вовсе делить нечего.

В совет вошел Захар. Федька встал, попытался даже вроде бы вытянуться по-военному, потом просто снял шапку и, жалко улыбнувшись, сказал:

— Здравствуйте, Захар Петрович. Принимайте обратно на жительство.

Захар подметил непривычное для забулдыги подобострастие и усмехнулся.

— Здорово, коль не шутишь. Что, аль несладко живется в северных-то краях?

— До того тошно, Захар Петрович, аж повесился бы, — просто, без всегдашней рисовки признался Федька. — Волком бы взвыл да домой побежал.

— Ну, теперь, чать, не будешь с ножиком играть? — сказал Захар, разглядывая Федькин документ.

— Эх, Захар Петрович! Только дайте жить спокойно. Робить буду, про все забуду старое, семьей обзаведусь… Северные края, оне кого хошь на ум наставят, — с натужной улыбкой произнес Федька. — Я и теперь, как припомню — аж волосья на затылке шевелятся.

— Ну, что ж! — вставая, очень серьезно и строго посмотрел на Федьку Захар. — За ум браться хочешь — берись. Мешать не будем. Даже, на то пошло, поможем, в чем надобность будет. Но смотри, Федор… Уговор: мы тебя не тронем, пока ты нам мешать не будешь. Ввяжешься — не пожалеем! Ты теперь ученый, знаешь, чем это пахнет. Так-то вот. А сейчас — айда обстраивайся. В дороге, надо быть, измотался.

Сквозь суровые, угрожающие слова Федька услышал в голосе Захара скупую, но искреннюю ласку. И измученный томлением в чужом холодном краю, скитанием по лесам вокруг родной деревни, он, оттаяв от привета человека, которого считал воплощением зла для своей семьи, шагнул к Захару. С доверчивой признательностью в лице, неровным голосом, в котором сквозь волнение прорывались новые для Федьки благодарные нотки, сказал он, глядя попеременно то на Захара, то на Андрея:

— Жениться думаю я, Захар Петрович. Не будете препятствовать, а? Жизней хочу настоящей зажить… Устал от всего… Могу?.. Как вы скажете? С отцом что-то там у вас… Так я…

— Что же с отцом… — ворчливо проговорил Захар. — Отец само собой, а сын само собой… Сын за отца не ответчик. Сказал уж я: будешь жить честно — не тронем.

Не чуя под собой ног, выбежал Федька из совета, провожаемый задумчивым взглядом подобревших глаз Захара.

— Ишь, как его вышколила дальняя-то сторона, — тихо кивнул он Андрею. — Молодой… глупый… горячий был… А вернулся вот из чужих-то краев, может, и выправится еще парень, человеком будет.

И Захар грустно, глубоко задумался. За силуэтом убежавшего, счастливого Федьки ему представились два родных ребячьих лица, так давно-давно потерянные.

«Эти уж не вернутся!..» — вздохнул он.

Появление в горнице Ильичевых Григория Поликарпова и Мити Кривого, принаряженных, чинных, с расшитыми полотенцами через плечо, Тося не приняла близко к сердцу.

С тех пор, как женился Андрей, сваты снова стали часто наведываться к ней, но каждый раз они уходили ни с чем.

Знала Тося, что по деревне давно уже ходят про нее разные сплетни. Одни говорили, что она задавака и гордячка и потому слишком копается в женихах и, конечно, докопается, останется в старых девах.

Другие доказывали, что она порченная дурным глазом и вообще никогда не сможет выйти замуж, а если и выйдет, то ничего хорошего из этого не получится.

Третьи тоже считали, что она порченая, только не