крепла зароненная еще на фронте Захарова вера в силу рабочей железной спайки. Стал он в отряде коммунистом, прошел с отрядом всю нелегкую дорогу красного солдата — от первых отступов и поражений до окончательной победы.

«Эх, победа, победа…» — Захар тяжко кряхтит и поворачивается на скрипучей постели с боку на бок.

…Лучше бы не дожить ему до этих вестей, лучше бы сложить голову где-нибудь в зауральских степях от казачьей пули!..

Когда возле пепелища, оставшегося на месте Захаровой избы, побелевшая, как лунь, Власьевна кинулась к нему на грудь с криком: «Егорушка-то наш, Петенька-то…» — оборвалось каленое Захарово сердце.

Даже сейчас, через десять лет, только вспомнит Захар о сынах своих, как сразу где-то высоко и тяжко, у самого горла, начинает болеть сердце, и в груди разливается жгучая тоска.

В первые годы по безмолвному уговору жили Захар с Власьевной так, словно вот-вот откроется калитка, и войдут их сыны, как они часто ходили в обнимку, и скажут:

— Здравствуйте, тятя с мамой!

У Власьевны недалеко, на самом верху в сундуке, лежали по рубахе и штанам для ее парней и свежая, не вынутая из яркой обертки печатка розового духового мыла. У Захара — на полатях по паре сапог, привезенных с фронта сынам в подарок.

Но самый лучший подарок готовил Захар сынам в своем хозяйстве.

Вернувшись с войны, получив землю, как изголодавшийся на хлеб, набросился он на работу. За мостом, подальше от старого пепелища, построил новый дом. Во дворе появились новые постройки, крестьянский инвентарь — плуг, бороны, телега.

Еще до войны, когда у Захара был всего один старый, колченогий мерин, ребята, Петька с Егоркой, целые дни проводили возле него: кормили, чистили, ездили на водопой. Но Захар не раз замечал, каким огоньком ребячьей зависти загорались их глазенки, когда смотрели они на выездных рысаков живого еще тогда Домнина мужа, лавочника Фомы. И вот на первые же заработанные в хозяйстве деньги привел Захар с базара двух стройных гнедых коней. А немного спустя появилась во дворе крепкая бревенчатая конюшня, в которой уместился бы и десяток, с лишним лошадей, а не только двое гнедых.

Но не радовала уже хозяина эта конюшня. От знакомого человека узнал Захар, что старшего Петра убили белые на станции, когда пытался бежать от конвоя.

Стали ждать старики одного младшего — Егора. Захар ждал молча.

Не говорила прямо и Власьевна, что ждет сына. Но нередко в разговоре с мужем вырывалось у нее:

— Вот придет Егорушка…

По весне же, когда родился Егор, вздыхала Власьевна и неизменно сообщала своему Петровичу: «Нашему Егорушке сегодня пятнадцать…», «Нашему Егорушке восемнадцать…», «Нашему Егорушке…»

Захар же, хоть и молчал, при поездках своих в район, на станцию, в город непрестанно вглядывался пристальным, ищущим взглядом в каждого паренька этого возраста — пятнадцати… восемнадцати…

— Эх-хе-хе… — кряхтя приподнимается Захар на кровати, нашаривая рядом на скамье кисет с табаком. — Двадцать лет парню теперь…

Эта боль и напрасное ожидание своих пропавших сынов настолько вросли в душу Захара, что стали как бы ее всегдашней неизменной частью. Именно ею побуждаемый, целыми вечерами просиживал он среди молодежи в сельсовете, когда собирались парни и девчата на репетиции; принимал близко к сердцу все жизненные неурядицы Андрея Кузнецова, пожалел вернувшегося из ссылки забулдыгу Федьку.

Во всех, во всех их — в малом ли, большом ли, в сильном ли, слабом ли, в умном ли, глупом ли — видел он своих сынов, Петьку и Егорку, и всем им отдавал дольку своего изболевшегося от тоски отцовского сердца.

Однако не только эта, ставшая привычкой, тоска не дает теперь спать Захару.

Другое, не менее дорогое его детище — первая бедняцкая артель — поднимает Захара с кровати, заставляет бродить по избе, выходить на двор, прислушиваться к ночной тишине.

Организовалась артель как-то просто, без особого шума. Объединились в ней те, кто, борясь с нуждой, давно уже вынашивал мечту о новой крестьянской доле. Захар с Антоном, — Иван Лучинин и Прокоп Сутохин… Протакшин Иван… Всего около десятка бедняков, больше все — старые, еще с гражданской войны фронтовые дружки и однополчане.

Поскольку из района никакого наказа насчет коллективизации еще не было, особенной агитации за вступление в артель Захар пока не проводил. Объявил на деревенском собрании об артели, зачитал список первых артельщиков и пригласил вступать всех желающих.

Сначала мужики, узнав на собрании фамилии артельщиков, посмеивались. Знают они этих хозяев: Антона, Ивана Лучинина с Прокопом… Даже Тихон Хомутов, третий и наиболее осторожный из Антоновых дружков, поостерегся вступать…

Но вот Захар зачитал фамилию Ивана Протакшина и сообщил, что с общего согласия Иван выбран председателем артели. Улыбки и ухмылки с мужицких лиц как ветром сдуло. Все знали, какой хозяин Иван! И знали, что этот умница и работяга не возьмется за заведомо пустое, гиблое дело. Тут же на собрании в артель записалось еще трое хозяев среднего достатка. Остальные разошлись по домам, крепко призадумавшись.

— Выручил ты нас, Ваньша! — говорил Захар, идя после собрания домой вместе с Иваном. — Без тебя бы больно не солидна показалась мужикам наша компания.

Иван, смущенный похвалой, тронул рыжий аккуратный ус и напомнил другу, как тот тоже однажды выручил его в гражданскую, снявши из карабина казачьего сотника, уже занесшего над Ивановой головой саблю.

— Чудак! Разве могу я теперь бросить тебя одного в этаком деле, — просто проговорил он и улыбнулся, кивнув в сторону идущего неподалеку Антона. — С этими, как их… интузиастами.

Вскоре после собрания через женского своего агента Власьевну узнал Захар, что во многих середняцких семьях идут споры насчет артели.

Такой расчет у него и был: хорошо поставить на ноги сперва эту маленькую артель, показать мужикам на деле, сколь выгоднее всем работать сообща, а там уже развернуть массовую агитацию за создание большого коллективного хозяйства. А пока пусть присматриваются.

И Захар вместе с Иваном Протакшиным и Антоном прилагали все усилия, чтобы не осрамиться перед народом и с честью выдержать первое, самое серьезное испытание — весенний сев.

А испытание и впрямь было не легкое. У собравшейся в артели бедноты и лошади-то были не у каждого, не говоря уже о семенах, хороших плугах и прочем