Хотя я их «Багги» сбагрю, чтобы жизнь бывшим контрразведчикам и пламенному коммунисту медом не казалась. Он как раз из таких залетчиков отдельный взвод собирает.

Заместитель начальника управления спецопераций подполковник Лисовский. «Лис»

– Придурок ты, Яша Гринкевич! – «Михалыч» был, как всегда, категоричен.

Лицо капитана мгновенно налилось краской, но он промолчал, не зная, как ему реагировать на такую грубость младшего по званию. «Михалыч», пользуясь расположением «Лето», иногда перегибает палку.

Хотя как сказать! Я тоже считаю, что капитан – влюбленный придурок, но я же в лицо ему это не высказываю.

– Вот зачем ты девочку из фронтового госпиталя к себе перетащил? Ты что, генерал? Ты капитан – «Ванька ротный». Хорошо, что сержант твой такой живучий да языкастый, а то ты так и сгинул бы у стенки и девочке устроил бы веселую жизнь, – договорить «Михалыч» не успел.

– Кулик! Живой? – вскинулся капитан Гринкевич.

– Живой! Чего ему сделается? Третьего дня в госпитале с ним говорил. Глазастый твой «пернатый». Только глаза от наркоза продрал, а уже форму осназа в госпитале увидел. Порезанный в лоскуты, а верещал так, что даже «Лис» услышал. – «Михалыч» усмехнулся и стрельнул в мою сторону глазами.

Вот хитрован старый! Ловко он свое участие в судьбе капитана прикрыл. Теперь Гринкевич вроде как мне обязан, а сам «Михалыч» как бы и ни при чем. Со временем правда, конечно, откроется, но это будет уже значительно позднее, когда капитан Гринкевич со своими разведчиками в нашем колхозе адаптируется.

Мы возвратились в Ленинград и теперь сидели тесным кружком в собственном расположении – в здании ленинградского горкома партии. После той гигантской чистки партийного аппарата Ленинграда, которую устроили мы с Андреем, в здании появилось много новых людей и несколько свободных помещений, которые мы заняли, чтобы с относительным комфортом поместить свою группу.

Народа в нашей группе прибавилось. «Лето» отобрал несколько очень качественных бойцов, да группа капитана Гринкевича почти в полном составе прибилась.

После того кровавого цирка, что мы устроили на их прежнем месте службы, капитану с его разведчиками осталось бы жить недолго – замполиты бы затравили. Устроить веселую жизнь простому пехотному капитану политработникам как два пальца об забор. Да и нужен мне был этот капитан с остатками своей разведроты. Среди всей нашей сборной группы только я и капитан Яков Гринкевич свободно говорили по-фински, а бойцы капитана за три года прошли все круги ада.

Наконец-то я нашел себе тех людей, которых искал несколько месяцев. Грамотных, хорошо обученных, бесстрашных и сумевших выжить на передовой. И, главное, очень надежных. Положиться на этих ребят можно было так же, как и на Грабаря, Батейко или «Михалыча».

К группе капитана Гринкевича неожиданно даже для меня самого добавилась и лейтенант медицинской службы Анастасия Стрельцова. Маленькая росточком, замотанная, но не сломленная трудностями молоденькая девушка-врач. Появилась, кстати, с подачи того же «Михалыча» и с молчаливого одобрения «Лето». Разглядели эти двое в девчонке несгибаемый стержень. Готовность идти до конца, какой бы он ни был.

Черт! Даже не знаю, зачем я забрал эту пичугу к себе в группу. Пожалел, что ли? Слишком наивная девчонка, хотя и военврач уже. Такую всегда хочется защитить. Детей она спасала….

Эта наивно-доверчивая комсомолочка ведь до сих пор не понимает, что самой младшей девочке из спасенных ею детей было пятнадцать лет, а женщинам, которых она под конец бабушками называла, едва исполнилось по тридцать.

Голод и тяжелая работа по двенадцать-четырнадцать часов в сутки и почти без выходных – все они работали на заводе ЛОМО. Если кто не в курсе – Ленинградское оптико-механическое объединение. Сейчас этот завод иначе называется, но суть та же – оборонное предприятие. Ведущее в своей области – вся продукция идет на фронт.

«Все для фронта. Все для победы!» Не девиз пустопорожний, а горькая правда жизни и единственное спасение от мучительной голодной смерти для простых жителей заморенного гитлеровцами Ленинграда. Рабочая карточка – пятьсот граммов хлеба пополам с опилками и отрубями в день на человека и кипяток в заводской столовой.

Все они с этого завода – иначе первую блокадную зиму просто не пережили бы. Они и жили прямо на заводе, пока силы были. Потом их, таких доходяг, собрали и в эвакуацию отправили, но до эвакоцентра не довезли. Не буду я Насте говорить, что почти все, кого она с такой самоотверженностью спасала, или умерли уже, или в самое ближайшее время умрут от необратимых последствий длительного голодания.

Нет. Наверное, это все же чувство вины перед такими людьми, как лейтенант Стрельцова, и простыми ленинградцами, вывозимыми через созданные по нашей инициативе эвакуационные центры.

Эвакоцентры были центрами двойного назначения. В них не только помогали людям, но и переписывали и жестко проверяли тех, у кого не было документов. И это давало определенные результаты. Именно поэтому в каждом центре постоянно находился представитель Особого отдела Ленинградского фронта с двумя отделениями бойцов НКВД, переодетых санитарами, водителями, истопниками и прочими крайне необходимыми в таких центрах людьми.

В голом виде, то есть в теории, идея была неплоха – резко сокращалось время для эвакуации ослабленных голодом граждан Ленинграда. То есть сортировка и первичная обработка больных и ослабленных голодом людей происходила прямо на месте, и в дальнейшем было значительно меньше путаницы с розыском родственниками эвакуированных детей. Мы же знали, какое количество детишек в нашем мире после войны не нашли свои семьи. Вот и решили, что так будет проще.

Люди, проходящие через наши эвакуационные центры, уезжали в специально организованные общежития, созданные при крупных предприятиях, и в дальнейшем могли получить работу по специальности. Уезжали полными семьями или с предприятий, где их хорошо знали. Но, к сожалению, наша идея оказалась хороша только в теории, на практике получалось достаточно коряво.

Жителей города вывозили и в течение всей блокады. Вывозили и детей. Тех, кого смогли собрать. Совсем маленьких детей к январю сорок четвертого года в Ленинграде не осталось. Совсем. Кто первую зиму не пережил. Кого все-таки успели вывезти. Кого съели. И это не страшная сказка. Это страшная правда. Родители на работе, а дети слабые – за ними охотиться проще.

И стреляли людоедов, и штыками закалывали, и прикладами забивали, чтобы патроны на них не тратить, а толку – чуть. Даже сейчас нам попадаются, хотя в «колыбели революции» после снятия блокады с продуктами стало получше. По словам тех, кто первую зиму пережить умудрился.

Кто во все это не верит, пусть в Ленинград на «Пискаревку» съездит. Пискаревское кладбище здорово мозги прочищает. Особенно ряды братских могил сорок второго года. Там фамилии и имена в основном у военных.

Умерших гражданских жителей Ленинграда просто по улицам и квартирам собирали и в общую могилу закапывали. Валом. Некому было записывать. Бывало, что те, кто трупы по городу собирал и до «Пискаревки» довозил, рядом ложились – силы прямо посредине этой жуткой работы заканчивались.