Из этой девочки ключом била энергия, она прямо-таки излучала солнечный свет, и это жутко контрастировало с моей замкнутостью и моим одиночеством. Я словно услышала у себя внутри гулкое эхо пустоты. Смех Доры как будто поставил передо мной зеркало, и я не увидела в нем ничего, кроме черной дыры. Я слишком давно сбежала от собственной жизни. Намного раньше, чем случилось несчастье с Луи.

Я попыталась снова сосредоточиться на Доре – на ее шутках, ее светлых кудряшках, ее жизнерадостном настроении. Но у меня ничего не получилось. Ворота распахнулись, и через них хлынул поток мыслей и чувств. Я вдруг ощутила, насколько драгоценным может быть общение с ребенком, и осознала, чего добровольно лишала себя – и Луи. Я вела себя как эгоистка, вечно зацикленная на себе и своей работе. Я упускала главное. На глаза навернулись слезы. Когда я в последний раз вот так два часа подряд болтала со своим сыном? Слезы высохли. Мне стало стыдно. Мне открылась ужасающая в своей очевидности истина, и я сказала себе: «Ты была плохой матерью, Тельма. Ты должна была делать для него неизмеримо больше».

Я трусливо попыталась скрыть нахлынувшую волну эмоций, изобразив, что мне в глаз попала соринка, но, к моему величайшему удивлению, Дора приблизилась ко мне и крепко меня обняла. Теперь к стыду, который я испытывала, добавилось чувство неловкости. В то же время этим хрупким девчоночьим рукам удалось что-то такое во мне сдвинуть. Дора заговорила. Она успокаивала меня, как мать утешает проснувшегося среди ночи ребенка. Мир перевернулся.

Потом она произнесла несколько слов, которым – ни она, ни я об этом еще не подозревали – предстояло навсегда изменить весь ход нашего существования.

– Папа мне все рассказал. Мне тоже очень нравится Луи. Поэтому папа и разрешил мне уйти с вами в раздевалку. Он ведь вам не поверил. Он знает, когда мне правда бывает нехорошо, потому что я не умею терпеть боль. Еще я не умею притворяться. Я ненавижу, когда врут. И папа тоже. Но тогда мне показалось, что вам надо выплакаться. Нельзя слишком долго носить это в себе, надо, чтобы это вышло. Папа всегда мне повторяет: «Иза, дорогая, лучше выплеснуть наружу свои чувства, даже если ты выглядишь при этом глупо, чем позволить им разъедать тебя изнутри». По-моему, он прав. И я говорю это не потому, что он мой папа. Кстати, я терпеть не могу конфеты. Знаю, это странно, ведь все любят конфеты. Наверное, я не такая, как все.

Я поднялась. Вытерла слезы. Ее речь потрясла меня своей зрелостью. Эта девочка в нескольких фразах обрушила на меня поток информации, которую мой мозг безуспешно пытался рассортировать и расставить по полочкам:

1. Она называла Эдгара папой.

2. Она знает Луи.

3. Она говорила о себе, называя себя Иза.

4. Она не любит конфеты.

(Ненужное зачеркнуть.)

Итак. Она – дочь Эдгара. В этом не приходилось сомневаться, а я лишний раз убедилась, что родственная связь между людьми не всегда бросается в глаза. Теперь, когда я о ней узнала, мне было проще обнаружить некоторые черты сходства между Дорой и Шарлоттой. Определенно, Эдгар был единственным, кто не вписывался в это царство блондинов. Я задумалась, как должна выглядеть мать этой девочки, и почему-то почувствовала болезненный укол в сердце – совершенно иррациональный. Наверное, она очень красивая. Натуральная блондинка – в отличие от меня, брюнетки. Я всегда недолюбливала блондинок. Блондинки вызывают зависть и будят желание. Блондинка олицетворяет мечту – как для мужчин, так и для женщин. А вот брюнетка – это реальность, это пейзажный фон, который обретает четкость очертаний только в том случае, если чернота приближается к степени воронова крыла. Брюнетка – это ни то ни се; распробовать, какова она на вкус, можно, только если приблизишься к ней вплотную. Я иногда подумывала перекраситься в блондинку, но каждый раз отказывалась от этой мысли, храня верность своим железобетонным принципам. Может, зря?

Еще одно важное сообщение, которое я получила как бы между делом, заключалось в том, что я познакомилась с Изой. Той самой Изой, о которой писал в своей заветной тетради Луи. Я помнила, как у меня защемило сердце, когда я увидела это имя на первой же ее странице. Сейчас я почувствовала одновременно и огромное облегчение, и ужасную неловкость. Облегчение оттого, что туманный образ, мучивший меня последние недели, обрел реальные черты. Хорошо, что Иза оказалась девочкой, а не взрослой женщиной, которой Луи доверял и мнению которой придавал такое значение. Будь это так, я бы умерла от ревности. Луи – мой сын, и я не вынесла бы, чтобы другая женщина завладела его вниманием. Сейчас я возблагодарила небеса – именно небеса, без всякой божественной персонификации – за то, что Иза просто ребенок, ну или почти подросток, это уже не важно. Главное, что не другая взрослая женщина. Но к этому огромному облегчению примешивалась изрядная доля смущения. Я выставила себя перед ней в самом невыгодном свете, продемонстрировав свои наихудшие качества: обманщица, скандалистка, трусиха, лентяйка и нытик. Ну, хотя бы перед ней я повела себя честно.

Мои размышления прервало появление в раздевалке Эдгара и всей команды. В тесном помещении сразу стало шумно и нечем дышать. Некоторые из ребят выкрикивали: «Мы выиграли!» – и вскидывали руки в победном жесте, копируя своих футбольных кумиров; на лицах других застыло удрученное выражение, напомнившее мне политиков, проигравших, несмотря на отчаянную борьбу, в президентской гонке. Эдгар смеялся, трепал по голове самых расстроенных и произносил слова поддержки. Я сделала вывод, что это у них семейное. Поднявшись со скамейки, я направилась в сторону раздевалки для взрослых, но, прежде чем уйти, решила поблагодарить Изу.

– Спасибо, Иза. Или Дора? Как все-таки тебя зовут? Откровенно говоря, я запуталась…

– И так, и так, капитан! Меня зовут Айседора. Как знаменитую танцовщицу, Айседору Дункан. Моя мама была балериной. Папа… Папа зовет меня Изой, остальные – кто Дорой, кто Изой. Выбирайте, что вам больше нравится.

Я собрала свою спортивную сумку и медленно побрела к выходу со стадиона, пытаясь переварить полученные новости.

Я была на последнем издыхании.

Возле самых ворот меня нагнал Эдгар. Он вцепился в меня и больше не отпускал. В буквальном смысле слова. Он пригласил меня к ним домой на ужин. Я ради приличия начала было отнекиваться, но очень скоро согласилась.

Я проникла в их вселенную. Мне этого хотелось. 

* * *

Эдгар и Иза жили вместе с Шарлоттой. Это был их сознательный выбор, им было хорошо вместе. Сейчас, когда в квартире, где я впервые увидела Эдгара, не толкалось с полсотни гостей, она выглядела совсем по-другому. Небольшая, но у каждого члена семьи имелась своя комната, свое личное пространство.

– Это важно для всех, но особенно для подростков, – пошутил Эдгар, подмигнув дочери.

Шарлотта в тот вечер дежурила в больнице, и мы оказались втроем. Иза повела меня в свое логово. При виде постеров с портретами футболистов у меня подкосились ноги, и мне пришлось опереться о стену, чтобы не упасть. До чего эта комната напоминала комнату Луи! Теперь мне стало ясно, что моего сына связывает с Изой общее увлечение. Оба фанатели от спортивных побед, зримые доказательства которых украшали стены комнаты – ликование на лицах чемпионов, их гордость и пьянящий восторг. Эти мгновения счастья, запечатленные на глянцевой бумаге, при всей своей эфемерности, притягивали как магнит. Я не посмела расспрашивать Изу об их отношениях с Луи. Она показала мне шарф с автографом игрока, имя которого ни о чем мне не говорило, и тихонько рассмеялась, недоумевая, как можно не знать Златана Ибрагимовича. Как видишь, очень просто, ответила я и вернула ей драгоценный шарф. Но она с торжественным видом снова сунула его мне в руки словно священный дар и попросила вручить его Луи, как только он очнется. В том, что он очнется, она не сомневалась. Я прижала ее к груди и расплакалась. Она отстранилась, воскликнув: «Ой, только не начинайте опять!» Мир снова перевернулся. Я сказала ей спасибо. Луи наверняка обрадуется такому подарку. Она тоже была в этом уверена.