* * *

На примере Робин мы замечаем несколько факторов, осложняющих отношения между Страхом и Воображением. В самом общем понимании мы видим существенный изъян в человеческой безопасности. Безопасность обеспечивается системой привязанности, которая в лучшем случае субъективна, а в худшем – подвержена искажениям. Жизненный опыт заботящегося взрослого формирует его субъективные оценки угроз, которые не только руководят родительством, но и с младенчества интернализируются ребенком в качестве части его личности.

Субъективность оценки угроз была полезна для нас как биологического вида тем, что наша безопасность в младенчестве и детстве опирается не только на наши собственные страхи, но еще и на предшествующий опыт страха, усвоенный нашими родителями. Наш вид выжил, потому что мы смогли приспособиться, а приспособление строилось на гибкости в оценке угроз. К сожалению, эта гибкость в оценке угроз оказывается одновременно и уязвимостью, легко искажаясь под давлением травматического жизненного опыта родителей.

Рассмотрим, к примеру, опыт взрослых, которые держат своих детей за руку при переходе улицы. Каким особенным он должен быть у родителя (и, как следствие, у его ребенка), если в прошлом у него на глазах какого-то ребенка сбила машина! Хотя все мы знаем, что дети каждый день попадают под машины, мы несравненно сильнее будем сжимать ладонь своего ребенка, если лично перенесли эту психологическую травму.

Травма оказывает на нас колоссальное формирующее воздействие, как правило, связанное со Страхом. Часто мы обнаруживаем, что это воздействие распространяется и на другие области. Иными словами, родитель, видевший, как ребенка сбила машина, может быть сверхконтролирующим не только на переходе через улицу, но и в жизни в целом.

Здесь мы видим другой сложный аспект связи между Страхом и Воображением: насколько далеко мы готовы зайти, чтобы оставаться в безопасности. Если наша безопасность зависит от гармонии отношений с объектом нашей главной привязанности, то наша уязвимость в этих отношениях становится весьма высокой. Для многих, как и для Робин, это делает невыполнимой задачу поддерживать гармонию в привязанности, в то же время продвигая свою личную реализацию. Здесь Воображение становится наиболее уязвимым.

Поскольку наше чувство безопасности коренится в опыте развития, испытанное нами в младенчестве, детстве и отрочестве непосредственно влияет не только на наше научение страху, но и на личность, которой мы впоследствии становимся. Психологическая безопасность – первооснова чувства своего «я». Если в детстве мы страдали от пренебрежения, безразличия или заброшенности, мы можем никогда в полной мере не интернализировать сбалансированное чувство привязанности, так называемую надежную привязанность. Без нее же мы обречены на постоянные попытки восполнить недополученное. Проблема здесь в том, что Страх меняет все, чего коснется. Наша неутоленная потребность в безопасности заставляет нас жестче контролировать жизнь – настолько, что мы буквально перекрываем само дыхание жизни. Возможно, мы сумеем не допустить, чтобы нашего ребенка сбила машина, но, если в процессе этого мы разрушаем чувство свободы и Воображение ребенка, что мы в действительности получаем? Как видно из примера Робин, Страх может потребовать от нас той меры подчинения, которая заставит нас бросить свое Воображение и витальность на алтарь выживания.

К сожалению, человек может оставаться в состоянии депривации всю свою жизнь. Смысл и самореализация утрачиваются; любопытство и Воображение едва дышат. Сколько из нас живет с легкой формой этого состояния? Сейчас, однако, нужно задаться другим вопросом: что происходит с Воображением, когда оно так психологически маргинализируется? Мы его утрачиваем? Оно повреждается? Можем ли мы когда-нибудь обрести его снова? А если да, то как его исцелить?

В предыдущей главе мы рассмотрели подавляющее воздействие Страха как на отдельную личность, так и на социум в целом. Мы увидели, как в Средние века борьба с любопытством, а в конечном счете – с Воображением гасила работу нашего ума. Безусловно, это стало результатом ограничений в области образования и печати, но были и другие причины: наши умы коллективно подчинились силам Страха. Как нам, однако, известно сегодня, эта темнота не длилась вечно; постепенно что-то сдвинулось для человеческой цивилизации.

Может показаться, что изменения были неизбежны, что средневековое закабаление естественным образом должно было закончиться. Это стоит отметить, поскольку многое из того, что движет нашим обществом, опирается на ложное представление, будто развитие – врожденное свойство нашего биологического вида. Наука, культура, медицина и даже случайность эволюции словно бы действуют по неписаному закону, согласно которому прогресс неуклонно следует от меньшего к большему, от плохого к хорошему, от низкого к высокому и от тьмы к свету. Наша отчаянная потребность верить в прогресс прочно вплетена в саму суть нашего представления о себе, и это мешает разглядеть, что нашим движением определенно управляет Страх.

В своей книге «Кидаясь камнями в автобус Google» (Throwing Rocks at the Google Bus) Дуглас Рашкофф подкрепляет эту мысль предостережением относительно нашей одержимости экономическим ростом и ее потенциальной катастрофичности. В своей новой работе «Человек командный» (Team Human) он идет дальше и утверждает, что эти слепые склонности не только бьют по нам экономически, но и угрожают самой нашей человечности[103]. Я бы добавил к предостережению Рашкоффа, что, хотя мы как общество верим, что Воображение в форме прогресса восторжествовало, реальность не столь проста.

Силы Страха, приведшие к социальному краху после Августина, никуда не делись. Да, Воображение получило свободу, но достаточно взглянуть на историю, чтобы понять, что Страх по-прежнему действует на нас.

Некоторым моим пациентам обращение к истории своего развития кажется пустой тратой времени. Недавно один из них заметил: «У меня столько проблем с настоящим, зачем мне возиться с прошлым?» Конечно, я понимаю важность проработки настоящего, но нередко именно трудности сегодняшнего дня требуют пристально вглядеться в прошлое. Для каждого из нас события раннего этапа развития обусловливают необходимость приспособления, но иногда формы этого приспособления направляют нас на жизненные траектории, которые работают против нас в долгосрочной перспективе. Например, если я замечаю пациенту, что он полагается исключительно на себя и не способен попросить о помощи, и вместе с ним задаюсь вопросом, почему сформировалась эта тенденция, он отвечает примерно следующее: «Я такой с тех пор, как себя помню». Разумеется, каждый из нас действительно рождается с определенными особенностями темперамента, важными в этом отношении, но, скорее всего, неспособность обратиться за помощью становится результатом раннего опыта, когда просьба о помощи оказывалась в лучшем случае неуслышанной. Оглянувшись на историю своего развития, мы можем понять, чтó были вынуждены сделать, чтобы выжить, и определить, чего нам это стоило и к чему привело.