Все эти послания сформированы субъективностью наших родителей, микросоциума и общества. К сожалению, кумулятивные эффекты субъективных ограничений сказываются не только на нашей поведенческой свободе следовать своим интересам, но и на самой материи нашей личности и ума.

Ограничения исследовательской активности и игр, налагаемые страхом на млекопитающих, создают особенно много проблем для людей. Наш мозг и психика развились в самоорганизующиеся системы, похожие не столько на компьютер, сколько на игровую площадку. Как о роли игры, рассмотренной в главе 1, мы можем сказать, что игра – это работа здорового ума, так и о состоянии ума можно сказать в продолжение, что здоровый ум – основа здорового «я». Это имел в виду психоаналитик Дональд Винникотт, один из пионеров изучения младенческого и детского развития, говоря: «Именно в игре, и только в игре, каждый ребенок или взрослый может быть креативным и задействовать всю свою личность. И только будучи креативным, индивид открывает себя»[101].

Внедрение чрезмерного или хронического родительского Страха в жизнь ребенка препятствует не только его игровой деятельности, но и буквально игровой функции его Воображения, а соответственно, его способности быть тем, кем он мог стать[102].

* * *

Бóльшую часть жизни Робин замечала за собой чрезмерное желание угождать, потребность нравиться людям и не жалела сил, чтобы быть хорошей подругой, а затем и женой. Ее муж прежде проходил психотерапию, но Робин никогда и никак над собой не работала. Муж посоветовал ей обратиться к психотерапевту, чтобы поработать над вспышками гнева, происходившими у нее во время их ссор. По словам самой Робин, сначала все шло нормально, а затем внезапно «ее прорывало». К сожалению, слова, которые она произносила в этот момент, были не просто злыми, они были токсичными и разрушительными.

Наша первоначальная работа вращалась вокруг помощи Робин в обретении большего контакта со своими чувствами, ей требовалось научиться замечать неуловимые мгновения эмоций, ощущений и чувств. Эта работа оказалась для нее полезной, и она прониклась надеждой. Однако, когда мы стали заглядывать глубже, Робин осознала, что не представляет, кто она такая на самом деле. Она не знала, какие у нее любимые фильмы, какая ей нравится музыка и даже почему она поселилась в Нью-Йорке.

В свете этой проступающей реальности мы вместе задумались о том, откуда берется ощущение собственной индивидуальности, почему оно ей неизвестно и существует ли оно вообще. Мелкие моменты смутного разочарования и эмоциональной боли позволили нам понять, что Робин упускает важные аспекты собственного «я». Она не была уверена: отвергала ли их, рационализировала, чтобы от них отмахнуться, или же просто их не замечала. Как бы то ни было, они были для нее недоступны.

Со временем, начав чаще сверяться со своими внутренними ощущениями, Робин рассказала, что с мужем чувствует себя так, словно ходит по тонкому льду. Это было неочевидное, едва уловимое чувство – как для нее, так и для других. Она описала свою чувствительность к потребностям мужа и других людей в целом. Она гордилась тем, что может эти потребности удовлетворить. Это могло принимать вид заботливых поступков – например, не забыть купить любимые хлопья мужа или послать благодарственную открытку его матери. Робин обнаружила, однако, что ощущение «тонкого льда» в отношениях с мужем было вызвано прежде всего стараниями быть на одной волне с его эмоциональным состоянием. Она сказала, что его не всегда легко понять и хотя она большой мастер чтения эмоций, но его состояние угадывает не всегда.

В ходе нашей работы открылось и постепенно нарастало понимание, что «счастливое детство» ее воспоминаний было в то же время детством, в котором она испытывала существенный ограничительный страх. В раннем детстве, вспомнила Робин, ей было трудно спать в одиночестве, и она часто будила мать, чтобы успокоиться. Мать успокаивала ее и сидела у кровати дочери, пока та не засыпала. Робин также вспомнила свой страх, что в дом вломятся грабители и похитят ее. Она боялась потеряться, когда они путешествовали, и хотела держаться за руку матери в общественных местах по меньшей мере до двенадцати лет.

Однажды, когда мы исследовали природу этих воспоминаний, Робин на ум пришло лицо матери. Когда я попросил его описать, у нее возникли трудности. Она довольно ясно видела прическу и очертания лица, но вот выражение глаз и рта было точно расфокусировано. Была ли ее мать счастливой, грустной, сердитой, испуганной? Почему-то Робин было трудно определить эмоциональное состояние своей матери в этом образе. Пока мы переваривали этот опыт, Робин расплакалась. «Я не знаю, что она чувствует. Что она чувствует? Что?!» – в отчаянии кричала она.

Понемногу Робин стала вспоминать, что значительную часть своего раннего детства провела в неосознанных попытках выяснить, что чувствует ее мать. Мы с ней стали по кусочкам собирать осознание того, что в те ранние годы ее мать, безусловно, была удрученной. Мало того, что ее эмоции было нелегко распознать, нередко то, что было у нее на лице, пугало Робин. Родительская депрессия может оказать существенное влияние на чувство безопасности ребенка. Неспособность эмоционально достучаться до погруженного в депрессию родителя пробуждает у ребенка чувство неуверенности и непредсказуемости. Помимо того, что мать Робин была для ребенка непостижимой, ее депрессия затрудняла для нее поддержание значимых отношений. Это нарушало те самые взаимосвязи, которые могли бы помочь Робин научиться реагировать, понимать, когда стоит бояться, а когда расслабиться. Вместо этого Робин оказалась обречена ограничиваться неустанной сверхбдительностью, отчаянно пытаясь прочесть эмоции матери и гадая, как примириться с ощущением одновременно присутствующей и отсутствующей матери. Постепенно Робин спрятала свое чувство страха от самой себя и от близких под личиной «хорошей девочки». С этой маскировкой ей было проще поддерживать позитивную привязанность к значимым взрослым.

Это стремление настолько возобладало в ней, что заставляло искоренять все, хотя бы отдаленно нарушающее маскировку. На бессознательном уровне те части личности Робин, которые хотели безопасности, нашли способ приспособиться к проблеме. Ей нужно было устранить все, что могло бы отвлечь ее от необходимой бдительности. Сильнее всего отвлекали от главной задачи и самым непосредственным образом вмешивались в ее решение личные потребности и желания Робин. Ее ум стал медленно ослаблять эти внутренние стремления, словно прикручивая ручку регулировки, пока наконец она не перестала их замечать вовсе. Не осознавая этого, Робин так и застыла в своеобразной нездоровой настроенности на свою мать.

Можно сказать, что гнев, который временами вырывался из нее, был проявлением здоровой витальности – попыткой восстановить право иметь собственные потребности и желания. Вполне обоснованная, в реальности эта теория не слишком ей помогла. Психологическая темница Робин была настолько прочной, что после вспышек гнева ее переполняли чувства вины и стыда, и она возвращалась в безопасность своей уютной клетки, запираясь изнутри собственным ключом.