Одновременно с увеличением размеров головного мозга шел уже упоминавшийся переход к прямохождению. Положение тела Homo ergaster/erectus при ходьбе все более приближалось к вертикальному, и это потребовало некоторых изменений нашей биомеханики. Принципиальными среди этих изменений были сужение таза и удлинение ног, что способствовало вертикальной ходьбе на более длинные дистанции и расширило возможности миграции. Следствием этого сдвига, однако, стало так называемое тазовое ограничение. Как родить ребенка с большой головой и поддерживать его существование достаточно долго, чтобы его большой головной мозг развился?

Эта проблема была решена продлением срока внутриутробного развития мозга. Вынашивание у разных видов животных напрямую связано с размером головного мозга и длится от 21 дня у крысы до 165 дней у макаки и 280 дней у человека[97]. Однако даже этого, очевидно, оказалось недостаточно. Мозг новорожденного шимпанзе составляет около 45 % размера мозга взрослого животного, новорожденной макаки – 70 %, но, увы, младенец рождается с мозгом всего лишь в 25 % объема мозга взрослого человека. Затем мы обнаруживаем, что в течение первого года жизни мозг детеныша шимпанзе достигает 85 % мозга взрослого животного. Ребенку требуется примерно шесть полных лет, чтобы достичь того же показателя 85 %. Последствия этой потребности неврологического развития невозможно переоценить.

Поскольку наш головной мозг становился больше, а таз меньше, решение требовало такого послеродового процесса, который позволил бы мозгу развиваться вне утробы. Как же поддерживать существование новорожденных вне естественной защиты утробы достаточно долго – до достижения самостоятельной жизнеспособности?

С учетом уязвимости младенца и долгих лет, которые проходят, прежде чем ребенок сможет обеспечить собственную безопасность, эволюции требовалось творческое решение. На основе базовых «прошивок» материнской заботы у приматов люди выработали нейропсихофизиологическую систему, соединяющую мать и ребенка неразрывной взаимосвязью. Эта система, как уже отмечалось, называется привязанностью, именно она поддерживает достаточно долгую, до достижения относительной автономности, связь ребенка с тем, кто за ним ухаживает[98].

В сущности, система привязанности (родственного контакта) контролирует и поддерживает оптимальный уровень близости между ребенком и заботящимся о нем взрослым. Если дистанция становится слишком большой, младенец и/или ребенок испытывают дистресс. Это часть системы тревожной сигнализации, о которой мы говорили в главе 2, активирующей тревогу, страх и панику. Плач неуверенного в своей безопасности младенца побуждает мать сократить дистанцию между ними и успокоить его. По мере взросления и созревания переносимая ребенком дистанция увеличивается, и в конце концов ребенок становится способен существовать безопасно и отдельно от родителя. И это еще один уникальный вызов как для матери, так и для ребенка: согласовать верный баланс потребности в близости и потребности в свободе.

Я наблюдал, как моя жена поддерживает хрупкое равновесие в отношениях с нашим сыном. Она просто и изящно выразила суть материнской заботы как «необходимость каждый день заново улавливать, как далеко можно отпустить его». Непростая задача. Она отлично справляется.

На самых ранних стадиях этого «согласования» безопасность младенца поддерживается одновременно тактильными и визуальными средствами. Много исследовательской и теоретической работы было проделано для понимания роли визуального контакта между матерью и младенцем в эмоциональной регуляции и увеличении безопасности. Элеанор Гибсон и Ричард Уолк, совместно работавшие в Корнеллском университете в 1960 г., поставили оригинальный эксперимент, чтобы узнать, как детеныши животных и человеческие младенцы используют своих матерей, чтобы оценить опасность глубины и высоты[99]. Эксперимент получил известность под названием «Визуальный обрыв». Джеймс Сое и Роберт Эмде повторили его в 1985 г. В дальнейшем эксперимент стал использоваться для изучения не только того, как детеныши оценивают опасность высоты, но и в конечном счете того, как они используют материнские сигналы, чтобы узнать, что безопасно и что опасно[100].

Экспериментальный реквизит состоял из платформы, половина которой выглядела как шахматная доска. Посередине шахматное покрытие сменялось прозрачным оргстеклом. Через оргстекло был виден провал высотой один метр над полом, застеленным линолеумом с тем же шахматным узором. Младенца помещали на конец платформы, покрытый рисунком, и давали игрушки. Через несколько минут игрушки передвигали на дальний конец платформы – туда, где было прозрачное оргстекло. Там же стояла мать. Младенцы, желая достать игрушку, начинали ползти к ней, а значит, и к прозрачному основанию. Достигнув оргстекла, все они, без исключения, застывали, очевидно, сбитые с толку и неуверенные в опоре. Самое примечательное, однако, то, что, столкнувшись с этой неуверенностью или неопределенностью, младенцы устремляли взгляд на лицо своих матерей. До начала эксперимента матерей разделили на две группы. Первая группа получила указание выражением лица поощрять ребенка к действию, а вторая – демонстрировать испуг (или гнев).

Результаты эксперимента показали, что, когда матери имели одобрительное и расслабленное выражение лица, младенцы снова начинали ползти и добирались до игрушек. Если же дети, подняв глаза, видели на лицах матерей испуг, то замирали и не возобновляли движение. Эти результаты, многократно повторенные, свидетельствуют, что младенцы в возрасте около десяти месяцев используют выражение лица матери как руководство к действию. Более того, мы видим, как наша склонность к любопытству и исследованию может непосредственно формироваться социальными детерминантами безопасного.

Тот факт, что мы от природы запрограммированы быть чуткими к тому, что выражает лицо заботящегося о нас взрослого, едва ли удивителен. Думаю, все мы бывали в ситуациях, когда вовремя посланный взгляд матери словно бы предостерегал нас от дальнейшего движения. Важнее для нас здесь, пожалуй, понимание того, что эта система ограничений куда более универсальна, чем мы могли предполагать.

Послания о том, что безопасно, а что нет, которые мы получаем в младенчестве и детстве, одновременно эксплицитны и имплицитны. Они поступают к нам непрерывным потоком разрешений и ограничений, взглядов, одобряющих или осуждающих то, как мы едим, играем, спим, ходим, бегаем, учимся, пользуемся горшком, переносим болезнь.