Это была эпоха выраженного упадка интеллектуальных исканий. Уничтожались библиотеки, сжигались тексты. Многие философы и преподаватели бежали на Восток, в Персию, захватив свое интеллектуальное наследие – сколько могли унести. Отчасти это разрушение знания было совершено готами, уничтожавшими существующую культуру, однако такого объяснения для столь полного отказа от знания недостаточно.

В 529 г. римский император Юстиниан официально закрыл Афинскую академию. Образование было ограничено религией, религиозными были и практически все тексты, написанные в то время[93]. Производство книг резко сократилось, а церковь все набирала силу, ассимилируя языческую культуру. К сожалению, знание оказалось связано с язычниками. На смену многочисленным богам Греции и Рима пришел единый Бог – Бог, который, по утверждению Августина, не хотел, чтобы мы слишком много знали.

Хотя представления Августина о греховности любопытства оказали огромное влияние на эволюцию западной культуры[94], было бы преувеличением объяснять колоссальные изменения в нашем отношении к знанию, культуре и уму исключительно влиянием его текстов. Многие изменения в культуре и социуме вели к этому, однако не все они были столь же очевидны. Хула Августина на любопытство, возможно, лишь оседлала уже сформировавшуюся волну изменений. Что-то смещалось в самой ткани социума. И хотя мы можем рассматривать новые социальные ограничения с разных точек зрения, в психологическом аспекте то, что случилось после падения Римской империи, было переломным моментом эволюции Воображения.

Во многих отношениях катастрофа Средних веков мало отличается от того, что временами происходит с каждым из нас, в нашем собственном уме. Августин и церковь старались заточить в темницу естественные устремления любопытства и желаний и в конечном счете – сам ум. Они обосновывали это заточение религиозным законом – законом, основанным на страхе, призванным приблизить нас к Богу и уберечь от проклятия, навлекаемого греховностью. Основанное на страхе лишение свободы совершалось в наших собственных интересах: умерь любопытство, подави желания, смири свой ум. Однако, как мы видим по собственной жизни, цена безопасности может быть весьма высока: идеи, которым мы так и не следуем, чувства, которые так и не выражаем, и – увы! – личность, которой так и не становимся.

Теперь попытаемся выяснить, почему мы, люди, настолько подвержены Страху. Что произошло на пути нашего видового становления, чем вызвана такая уязвимость? Почему другие животные не знают этих проблем?

Рожденные неполноценными

Я никогда не забуду кошку, которую подобрал на улице в нью-йоркской Адской кухне[95]. Она была совершенно дикой, и я удивился, что команде спасателей удалось ее поймать. Причину я выяснил через несколько дней, когда ветеринар сообщил мне, что у нее скоро будут котята. Через несколько недель я стал гордым отцом шести очаровательных котят, очень быстро научившихся носиться во всю прыть по моей крохотной квартирке.

Больше всего меня поразило во всем случившемся то, на чтó способна кошка-мать ради котят. Познакомившись с ней ближе, я увидел, что она остается дикой, яростно независимой, неизменно настороженной в отношениях с человеком. Я помню, как впервые попробовал взять ее на руки. Сначала она замерла, а затем, как только я ее поднял, начала молотить лапами с выпущенными когтями, раздирая мне руки, грудь, шею и лицо. То, что эта дикая и, вероятно, психологически травмированная кошка позволила схватить себя и посадить в клетку, представлялось мне альтруистичным актом подчинения, продиктованным материнским императивом – найти безопасное место, чтобы окотиться.

То же происходило и во время рождения котят. С двух часов утра, когда я увидел первый околоплодный пузырь, кошка превратилась в рожающую машину. Она прилежно вскрывала каждый пузырь, вылизывала котенка, съедала пузырь, затем отдыхала, тяжело дыша, пока не появлялся следующий. После рождения пятого котенка она была, очевидно, измучена. Я решил, что все закончилось. Казалось невозможным, что она способна продолжать, но тут появился еще один пузырь. Прежде чем кошка позволила себе отдохнуть, все шесть котят были вылизаны и пристроены к ее мягкому и теплому животу.

После этого она два дня отказывалась покидать свое логово в моем шкафу. Я приносил ей корм, но она не ела. Очевидно, белка околоплодных мешков было достаточно, чтобы продержаться первый период после родов, когда она охраняла новорожденных. Во время последующих ежедневных забот она действовала с полной самоотдачей, эффективно и словно не испытывая собственных потребностей.

Второе мое яркое воспоминание о кошке связано с ее противоположным поведением во время искусной сепарации котят. На первый взгляд, это выглядело почти как скука или отсутствие материнской заботы. Когда прошло несколько недель и котята начали есть самостоятельно, кошка стала кормить их менее старательно. Без видимой логики и причины она иногда вдруг вставала и уходила от котят. Это не значит, что ее материнская забота лишилась теплоты – просто она стала одаривать их ею избирательно. Ночью кошка-мать и котята по-прежнему лежали все вместе как один большой пушистый шар, но в течение дня она могла покинуть их и заниматься собственными делами. Ее материнство было поразительно необременительным и позволяло котятам свободно взрослеть и играть. Они стали почти самостоятельными, потому что она дала им возможность самим о себе позаботиться. Более того, кошка интуитивно поняла, когда настало время дать котятам свободу.

У нас, людей, все иначе. В отличие от двух кратких месяцев кошачьей материнской самоотверженности и привязанности, нам нужно, чтобы наши матери и/или отцы оставались неусыпно связанными с нами и внимательными к нашим потребностям на протяжении многих лет. Человеческие младенцы по сравнению с детенышами любого другого вида приходят в мир физически незрелыми, с минимальным количеством врожденных рефлексов. Наше потомство остается беспомощным и уязвимым намного дольше, чем потомство других животных. Если бы наши родители или опекающие взрослые не заботились о нас практически ежесекундно на протяжении длительного времени, никто из нас не выжил бы.

Слишком большой – это насколько большой?

Эволюция нашего мозга очень во многом связана с вопросом о том, с какого момента нас можно назвать людьми[96]. Homo habilis считается первым видом, овладевшим зачатками речи. Дает ли это статус первого человека? Судя по окаменелостям, головной мозг Homo habilis, жившего 3 млн лет назад, был объемом около 600 кубических сантиметров, что близко к мозгу современного шимпанзе. Однако с этого момента нашей эволюции размер мозга начинает расти стремительно. Примерно через миллион лет после Homo habilis появляется Homo erectus, мозг которого почти в два раза больше. Поразительно в этом развитии то, что увеличение объема мозга происходит без пропорционального увеличения тела. Сегодня размер мозга Homo sapiens составляет около 1400 кубических сантиметров, и бóльшая часть выросла за последние 500 000 лет. Примечательно также, что объем палеокортекса – старой коры головного мозга – практически не изменился. А то, что столь резко выросло, называется неокортекс («новая кора») – отличная штука, надо сказать.