Воображение дало нам редкую способность приспосабливаться к меняющимся средовым и психологическим условиям. Никакой другой биологический вид не может подстраиваться, адаптироваться и выживать так хорошо, как мы. Самое главное, что следует отметить: процесс приспособления посредством Воображения происходит преимущественно на бессознательном уровне. Похоже, Воображение постоянно работает над адаптацией и генерацией новых возможностей для постоянно меняющегося будущего, а мы этого даже не осознаем.

Интересно также заметить, что часть этих механизмов приспособления связана скорее с удовлетворением, смыслом и удовольствием, чем сугубо с выживанием. Нашему уму свойственно искать то, что «ощущается как хорошее», и мы сознательно рассматриваем возможности, представляющиеся подходящими для нас. Наше Воображение – как на сознательном, так и на бессознательном уровне – поддерживает процесс установления того, кто мы сейчас и кем можем стать.

В художественной деятельности творцы «чувствуют», как внутри них образуются семена будущей работы. Это может быть цвет, образ или эмоциональный тон. Это может быть стремление выразить особую боль или смысл человеческого существования. Это может быть ошеломляющее переживание красоты, найденной в природе, и страстная потребность поделиться этой красотой, или же чувство чего-то утраченного, что необходимо найти.

Говорят, Микеланджело посвящал чрезвычайно много времени выбору мрамора для своих скульптур. Он считал, что творение, которое ему видится, уже существует внутри самого мрамора и что его работа как художника состоит лишь в том, чтобы «взять глыбу мрамора и отсечь от нее все лишнее». В этом проявляется, с одной стороны, смиренное признание творца, который всем обязан высшему, возможно божественному, источнику, а с другой – работа, происходившая внутри его собственного ума. Иными словами, символический мрамор, в котором Микеланджело находил свои произведения, проще всего мыслить как мрамор ума.

Эти свойства Воображения признаются большинством художников, но я полагаю, что всем нам следовало бы больше ценить их. Наша самоактуализация – это действие Воображения. Именно оно руководит нами в нашем постоянном стремлении к самовыражению, и именно оно отсутствует или дает сбой, когда нам трудно увидеть себя в будущем.

Хотя, действительно, кажется, что Воображение возникло, чтобы помочь Страху обеспечивать безопасность, но это не конец его пути. Из этой точки наш ум продолжает развивать еще бóльшие возможности изобретательства, креативности, новых смыслов. Все это мало связано с потребностью в безопасности. Возможно, Страх заронил первые семена, а Воображение продолжило перекрестное опыление, похоже, действуя в обход изначального требования безопасности. Воображение в своей роли катализатора самореализации подвергает нас риску. Как говорится, любопытство кошку сгубило – и Страх об этом помнит. Подавление Воображения Страхом неизбежно, если стоит цель выжить. Если полнота нашей самореализации одновременно несет угрозу нашему существованию, у Страха не остается иного выбора, кроме как исключить самореализацию.

Воображение самоорганизуется и, кажется, наслаждается радостным изобретением нашего «я». Без этого была бы ограничена наша способность идти в будущее, обретать надежду и осмысленно взаимодействовать с жизнью. Воображение – это не просто творческое начало или способ сделать свою жизнь интереснее. Воображение – это платформа, трансформирующая голое существование в нечто, имеющее цель и смысл.

Эту битву мы ведем с тех пор, как обрели сознание. Страх стремится к безопасности, а Воображение – к смыслу. Как мы увидим, эта борьба затрагивает не только сегодняшнюю жизнь каждого из нас. Сама история западной культуры была сформирована ею.

День, когда мы проиграли

После падения Рима более тысячи лет Страх держал Воображение в оковах. Закабаление началось около 400 г. и продлилось до эпохи Возрождения – и даже дольше. Поработить наши умы помогла религиозная доктрина, предложенная епископом, который приобрел влияние в ранней католической церкви своими рассуждениями о человеческих слабостях, в первую очередь своих собственных. Это был Августин Гиппонский, большинству из нас известный как теолог и философ под именем Блаженного Августина.

Время, когда Августин продвигал свои идеи, совпало с подъемом христианства. Рим официально принял христианство в 380 г., и в течение нескольких следующих веков его влияние распространилось по всей Европе, проникло на Ближний Восток и в Северную Африку. По мнению некоторых историков, это были тяжелые времена: население почти на 95 % состояло из подневольных людей – рабов или крестьян. Вторжения варваров и готов, эпидемии и изменение социальных, политических и религиозных структур, безусловно, сделали эти времена эпохой колоссальных пертурбаций. Однако христианство «на руинах Рима» процветало[87].

В рамках этого социального движения Августин сумел заключить ум в тюрьму, на правовом уровне добившись «запрета на любопытство», которое считал опасным. Фактически примерно с 400 г. Августин открыто заклеймил любопытство как грех.

В его трудах о любопытстве поднимается несколько тем, но все они вращаются вокруг основной идеи, согласно которой любопытство уводит человека от созерцательности и, следовательно, от Бога. Августин называл любопытство «болезнью»[88] и связывал его с «похотью глаз»[89]. Он считал людей низменными созданиями, подверженными искушениям плоти. Глаза, поскольку они из плоти, могут быть захвачены любопытными зрелищами – странными и красивыми. Хотя в созерцании Бога Августин преуспел, он оплакивал тот факт, что даже его собственный ум может быть отвлечен любопытным зрелищем «ящериц, ловящих мух»[90]. Зрение – «князь всех чувств»[91], следовательно, его надлежит направлять только на Божественное.

Для церкви в то время единственным предметом, достойным взора, являлась Библия. Другие книги стали воплощением знания, уводящего нас от Бога. Августин настаивал на этой связи любопытства с запретным знанием. По его мнению, имеются области знания, которые нам, смертным, не должно исследовать. Они включают все патологическое, гротескное, темные искусства, астрологию и гадание, которые часто называли «искусствами любопытства»[92]. Главное, однако, то, что любое стремление к знанию как таковому приравнивалось к греху. Для нас, низменных тварей (согласно раннехристианской космологии), считалось безнравственным задавать слишком много вопросов. Знаковым примером служит история грехопадения в Эдемском саду.