подлинности, то есть воплощает в слова неосознанные истины и внутренние тайны – без него Страхов не смог бы обнаружить виновных и продвинуться в дознании. В качестве старшего следователя по этому делу он старательно выпестовал особые отношения между допрашивающими и допрашиваемыми. Руководя всеми беседами, он рассчитывал задействовать чувства зависимости, подчиненности и страха [Brooks 2000: 35].

Страхов мог применить самые разные методы принуждения, чтобы заставить Терентьеву, Максимову и Козловскую заговорить. Однако чиновник по особым поручениям не хотел портить отношения с ключевыми свидетелями по делу. Главным для него было войти к ним в доверие в надежде, что они выдадут ему скрытую правду и назовут всех своих соучастников. Испробовав несколько подходов, Страхов в результате остановился на самом гуманном. Следуя первому правилу ведения дознания, он распорядился, чтобы женщины посещали церковные службы – надеясь, что литургия разбередит их чувства и подвигнет к признанию. Маркел Тарашкевич, священник Ильинской униатской церкви, сыграл ключевую роль в том, чтобы заставить женщин заговорить. Тарашкевич с самого начала дал свидетельницам-подозреваемым понять, что просит их говорить «только правду», одновременно разъясняя им, каковы будут последствия, если они продолжат упираться[142].

В итоге визиты Тарашкевича принесли неоценимую пользу. Хотя Терентьева с Максимовой и не сошлись во всех подробностях, касавшихся последовательности событий, они очень скоро подтвердили свою роль в преступном сговоре. Поначалу Козловская доставляла Страхову множество неприятностей, однако чем дольше они беседовали, тем более связным делался ее рассказ. Он разговаривал с Терентьевой не менее семи раз, с Максимовой – девять, с Козловской – шесть[143]. Весной 1826 года Страхов сообщил генерал-губернатору, что, согласно показаниям Марьи Терентьевой и Авдотьи Максимовой, малолетний Федор Емельянов был похищен евреями в силу их верований и предрассудков[144]. К апрелю 1827 года, после еще нескольких допросов, Страхов получил полное признание и от Козловской.

После долгих месяцев напряженной работы Страхов смог заставить Терентьеву, Максимову и Козловскую подтвердить показания друг друга до мельчайших подробностей. Вся эта запутанная история включала в себя основные тропы драматического действа «ритуальное убийство», каким оно разыгрывалось по всему миру: обман и сговор, плотский грех и вероотступничество, ошеломительно жестокие действия, вдохновленные фанатическими ритуалами. В нее также входили многие узнаваемые мотивы и стереотипные персонажи, например служанка-христианка, знакомая со всеми интимными подробностями еврейской жизни и религиозных обрядов[145]. В итоге то, что поначалу было лишь набором несвязных и крайне фрагментарных показаний, превратилось в крепко сбитый исповедальный нарратив, включавший в себя четыре основных элемента: похищение, пытку, вероотступничество и его последствия.

В окончательном варианте мозговым центром заговора выступала Ханна Цетлина, а мальчика сахаром подманила Марья Терентьева – вразрез с ее же предыдущими показаниями. В Светлое воскресенье побирушка зашла к Цетлиным в дом – такое с ней случалось. Ханна налила ей вина, выдала серебряный пятирублевик и велела привести мальчика-христианина. Сперва Марья отказалась, но Ханна заверила ее, что мальчика будут любить и лелеять, прибавила еще два серебряных рубля, налила еще вина и вручила кусок сахара. Весь этот разговор слышала Авдотья Максимова. В тот же день именно она встретила Марью с мальчиком у ворот. В доме у Цетлиных находилось множество евреев, в том числе Ханна и Евзик Цетлины, их дочь Итка и нянька Риса. Как только Марья и Авдотья вошли внутрь, Ханна налила им еще вина и взяла с них слово ни о чем никому не рассказывать[146].

Под покровом темноты мальчика тайком провели через рыночную площадь в дом Мирки Аронсон, где Шмерка и Слава Берлины заперли его в крошечной комнатушке. Марья провела Светлую неделю (в том числе и субботу, день ритуального отдыха у евреев), перемещая ребенка из одного дома в другой. В среду Ханна велела Авдотье спрятать мальчика в старом сундуке, где раньше стояли банки с соленьями. Чтобы никто его не обнаружил, было решено завернуть его в простыню. А чтобы мальчик не задохнулся, крышку сундука оставили приоткрытой, чтобы не лишать доступа воздуха. Марья отметила, что именно поэтому следователи и не обнаружили мальчика, когда обыскивали дом Аронсон. Авдотья отметила, что евреи целую неделю не давали ему пищи, а Прасковья сообщила, что на протяжении всего времени, пока следователи вели дознание, снаружи у дома стояли специальные дозорные[147].

В задней части дома, в светелке, с потолка свисала на веревке деревянная бочка, утыканная стальными гвоздями. У окна, выходившего во двор, стоял стол, покрытый белой скатертью, с большим светильником и подсвечниками. Чтобы подбодрить Марью и Авдотью, Ханна и Мирка предложили им вина с закусками, а потом велели бросить тело в реку сразу после того, как из него выпустят кровь. Тогда Марья с Авдотьей пошли за мальчиком в погреб. Когда они его раздевали, вошла Прасковья, что-то бормоча себе под нос. Авдотья тут же велела Славе не выпускать Прасковью из комнаты, предупредив, что, если та посмеет ослушаться, ее ждет та же участь. Прасковья принесла медное корыто и свежей воды. Марья схватила мальчика за лицо, положила на стол, аккуратно обмыла с ног до головы, а потом поместила в деревянную бочку. Все собравшиеся вокруг евреи по очереди раскачивали бочку туда-сюда; обряд продолжался около двух часов. Когда мальчика наконец вытащили, все тело было ярко-красным, как будто обожженным. Федора положили на стол, тут-то Шифра Берлина и остригла мальчику ногти, а Поселенной сделал ему обрезание[148].

Настало время отнести мальчика в «большую еврейскую школу», или «синагогу», – использовались оба названия. Синагога, расположенная на Школьной улице, примерно в двух минутах ходьбы от рынка, была выше всех окрестных зданий и являлась центром еврейской общинной жизни. Когда туда принесли мальчика, внутри было еще темно; там собралась большая группа евреев. Марья накрыла мальчику рот платком, чтобы не было слышно его криков. Федора положили на еще один стол, накрытый белой скатертью, руки и ноги крепко связали ремнями. Марья начала обряд, дважды легонько хлопнув его по щекам. Авдотья и все евреи по очереди повторили то же самое. Поселенной дал Марье стальной инструмент, напоминавший нож, и велел проколоть мальчику кожу под левой ноздрей.

Идея поранить ребенка испугала Марью, и, увидев кровь, она бросила гвоздь на землю. Поселенной передал нож Авдотье, та сделала такой же прокол справа. Еще несколько минут Марья, Авдотья и евреи по очереди пронзали тело ребенка. Тот кричал от боли, но через несколько секунд слабо улыбнулся, а потом лишился чувств и умер. Когда Марья вытащила его из лохани, по всему телу у него были крошечные кровавые ранки. Авдотья