пролил христианскую кровь. Она предложила отвезти тело на окраину города и спрятать в лесной чаще. Поздно вечером Иосель и Абрам подъехали к дому на рессорной бричке. Ханна разбудила Авдотью и велела смыть кровь, присохшую к телу мальчика. Выполняя указание, Авдотья заметила, что все тело покрыто крошечными ранками, будто ножевыми проколами, а половой член обрезан. Потом она выпила все вино, которое Ханна ей предложила, и, сильно захмелев, села в бричку. Она, по собственным словам, поступила «как работница, обязанная выполнять приказание хозяйки». Авдотья признала, что многое из того, о чем она говорит, противоречит ее более ранним показаниям, но все это связано с провалами в памяти, смятением, а также страхом, что она может пострадать от евреев[136].

Двадцатидвухлетняя Прасковья Козловская (урожденная Пиленкова) работала в доме у Мирки Аронсон весной 1823 года. Она родилась униаткой и ежегодно исповедовалась. На момент исчезновения мальчика Прасковья жила у Аронсон на чердаке вместе с еще двумя служанками, молодой еврейкой из Велижа и старухой-еврейкой родом из Витебска. Прасковья работала у Мирки Аронсон до осени 1824 года, а потом переехала в деревню неподалеку, в дом своего дяди Луки Олейникова (именно его рукой было написано прошение, поданное Терентьевой царю). Еще до возобновления расследования она вышла замуж за польского шляхтича, вместе они перебрались обратно в город[137].

Обязанности, которые Прасковья выполняла в доме у Мирки Аронсон, не включали в себя ничего необычного. Она растапливала печь и поддерживала в ней огонь, носила воду из колодца, мела и мыла полы, ставила самовар. По большей части она убирала комнаты, располагавшиеся вдоль главного фасада, те, где жили Шмерка и Слава Берлин с детьми. В задние комнаты заглядывала редко. При этом она отчетливо помнила, что одну из задних комнат снимал некий горожанин с дочерью, русского или польского происхождения, а верхние комнаты предназначались для гостей, приезжавших в город по делам. Через чердачное окно Прасковья прекрасно видела рыночную площадь, а также могла наблюдать, кто входит в дом и кто выходит. Что примечательно, хотя Прасковья и показала, что в дом заходили Гликман с сыном, но ничего особенного она при этом в доме в тот день не заметила. От еще одной служанки она узнала, что в город приехали два еврея купить сена, но удалось им это или нет, она не знала. Она вспомнила, что они куда-то уходили каждый день, но понятия не имела, куда именно, уезжали ли из города. В погребе у Аронсон она тоже ничего подозрительного не заметила. Более того, Прасковья утверждала, что вообще мало что знает про убийство, помимо того, что до нее доходили слухи, будто в гибели мальчика виноваты евреи. В конце Прасковья сообщила, что с Максимовой знакома давно, а Терентьеву впервые увидела в кабинете городового, когда ее привели на допрос[138].

Чиновник по особым поручениям прекрасно понимал, что, согласно требованиям уголовного кодекса, для обвинения в ритуальном убийстве нужны веские эмпирические доказательства. Ему не нужно было напоминать о том, что губернские суды систематически отклоняли все подобные обвинения, выдвигавшиеся в последние годы, да и подробный разбор дела в губернском суде высшей инстанции не дал никаких окончательных выводов. Возможно, история и не была на стороне Страхова, однако то, что ему рассказали, выглядело слишком зловеще, чтобы отнестись к этому легкомысленно. В свете устных показаний дело предстало в совершенно ином ракурсе. Как он мог сбросить все эти признания со счетов? В конце концов, Терентьева и Максимова не просто утверждали, что являлись непосредственными свидетелями убийства, – они признали и то, что приняли активное участие в ритуале кровавого жертвоприношения.

Соответственно, при всей своей противоречивости, показания вроде бы указывали на одно: евреи заклали мальчика, чтобы подмешать его кровь в мацу. Впечатляющий набор улик: убедительные показания очевидцев, результаты вскрытия, вещественные доказательства и общая репутация общины – свидетельствовали в поддержку обвинения. Процедура проведения следствия предполагала: следователи будут исходить из того, что после совершения преступления преступник должен понести наказание [LeDonne 1974: 102]. Но кто убил ребенка? Каковы были мотивы этого бесчеловечного поступка? Насколько масштабен этот заговор? Простых ответов у Страхова не было. В донесении генерал-губернатору он писал, что не потратил зря ни одной минуты. Однако вместо того, чтобы завершить расследование в максимально сжатые сроки, как он надеялся поначалу, чиновник приходил все в большее замешательство, поскольку женщины сперва сознавались в одном, а потом – в совершенно другом[139].

Решив раскрыть дело во что бы то ни стало, Страхов поместил всех трех свидетельниц-подозреваемых под стражу: Терентьеву – 19 ноября 1825 года, Максимову – 1 декабря, а Козловскую – 15 декабря. В том же декабре он арестовал еще двух подозреваемых: Анну Еремееву, бродяжку, якобы обладавшую даром ясновидения и сыгравшую столь важную роль на первой стадии расследования, и восемнадцатилетнюю служанку по имени Меланья Желнова, работавшую в доме у Цетлиных. Страхов пришел к выводу, что о подробностях преступления Еремеева узнала от Терентьевой, скорее всего, когда обе побирушки бродили по городу, выпрашивая подаяние. Желнова, в свою очередь, на предварительном допросе ничего важного не сообщила. Хотя обеих поместили под домашний арест на весь срок проведения следствия, в итоге роль их оказалась малозначительной[140].

Убедив себя, что евреи совершили преднамеренное убийство с ритуальной целью, Страхов сосредоточился на том, чтобы добиться от них безусловного признания. Работая до глубокой ночи, чиновник выжимал из свидетелей дополнительные сведения и требовал прояснения основных подробностей. Все показания свидетельствуют о том, что допросы были необычайно длительными и психологически изнурительными. Он пришел к выводу, что евреи, по всей видимости, сперва подвергли мальчика мучениям, а потом, незадолго до того, как совершить убийство по предварительному сговору, заставили всех трех женщин выйти из христианской веры и обратиться в иудаизм. Как и любой опытный следователь, цель которого – добиться приговора всем подозреваемым, Страхов, судя по всему, не только обосновал преступление теоретически, но и сыграл ведущую роль в конструировании соответствующего нарратива [Brooks 2000: 40; Leo 2008: 38–39].

В рамках процедуры дознания надлежало собрать, истолковать и взвесить юридически приемлемые доказательства. Суды неизменно оценивали показания, основываясь на социальном статусе, вероисповедании, возрасте и гендерной принадлежности свидетеля. Страхов, единолично проводивший оценку и истолкование собранных показаний, прекрасно сознавал, что арестованные могут делать ложные признания и настаивать на собственной невиновности. В цепочке доказательств самым непреложным считалось чистосердечное признание, за ним шли показания врачей и свидетелей, письменные показания, характеристика, данная общиной, и очистительная клятва[141]. Признание несет в себе особую печать