Евреи из самых разных общественных слоев нанимали христиан в качестве кучеров, кормилиц, сторожей, кухарок, гувернанток и служанок. Причинами тому служили как экономические соображения, так и необходимость придерживаться галахической традиции. В зажиточном семействе могло насчитываться до десятка человек христианской прислуги – в основном маргиналов, как правило, бездомных и без постоянной работы[130]. Они трудились всю неделю, в том числе в субботу и по праздникам, когда евреям запрещается перемещать предметы, разводить огонь, выезжать за определенные пределы, разносить письма, ходить за пивом и хлебом, ставить самовар, перевозить грузы, делать покупки, если праздник придется на базарный день.

С самого начала раннего Нового времени католическая церковь выступала против любых ситуаций, способствовавших прямым физическим контактам между евреями и христианами. Половые связи между хозяевами-евреями и служанками-христианками были обычным делом; власти считали, что бедных девушек специально подвергают искушениям. Предостерегая христианок против найма к евреям кормилицами, гувернантками и служанками, католическая церковь использовала весь свой моральный авторитет для установления строгих культурных границ [Kalik 2001: 267; Teter 2006: 63–69][131]. Чтобы избегать столкновений на почве религиозной розни, в том числе и обвинений в кровавых жертвах, еврейские советы призывали членов общин строго соблюдать законы своей религии [Kalik 2010: 159–160].

Однако в реальной жизни ограничивать социальные связи было почти невозможно [Hundert 2004: 38]. Тем не менее и через много лет после разделов Польши российские власти пытались регулировать еврейско-христианские взаимоотношения в быту[132]. Сенсационные истории о переходе в жидовскую веру, о тайных греховных связях вселяли в молодых девушек особый страх, что они подпадут под еврейское влияние. Например, в 1817 году две служанки-католички решили тайно перейти в иудаизм – причем совершили это на еврейском кладбище, чтобы никто не заметил. Впоследствии одна из них согласилась выйти замуж за еврея. Еврей уговорил молодую впечатлительную жену и ее подругу перебраться в соседнюю губернию и начать новую жизнь, а там в итоге бросил обеих, предоставив их собственной трагической участи [Schainker 2016: 147–148].

Пока в суде рассматривались это и ему подобные дела, российское правительство провело ряд законов, запрещавших крестьянам работать с евреями и на евреев практически в любом качестве (от извоза до строительства и работ по дому): евреи, державшие почтовые станции, лишались права жить в домах, где проживали работники-христиане; евреи-ремесленники имели право брать подмастерьев-христиан только в том случае, если у них имелся еще хотя бы один работник-христианин; христианкам-кормилицам строжайше воспрещалось выкармливать еврейских детей; евреям запретили использовать труд служанок-христианок в спальных помещениях. Все эти запреты стали результатом страха перед тем, что у молодых христианок могут случаться интимные связи с евреями и возникать искушение перейти в иудаизм [Еврейская энциклопедия 1991,11: 492–496; Avrutin 2006: 94].

Озабоченность государства по поводу перехода в иудаизм и блудодейства усилилась после того, как в 1820-е годы в Астраханской, Рязанской и Саратовской губерниях появились общины субботников – этнических русских. Притом что их верования и практики были чрезвычайно неоднородны, в целом субботники придерживались учения и этических традиций иудаизма. Некоторые даже вступали в браки с евреями, соблюдали кашрут, справляли еврейские праздники, молились на древнееврейском, носили молитвенные покрывала и филактерии. Власти почти неизменно приписывали рост численности сектантских общин тлетворному влиянию евреев на русское крестьянство. В попытке пресечь пересечение религиозных границ российское правительство приняло экстренные меры: субботники были выселены на дальние окраины империи[133].

Соответственно, история, рассказанная Терентьевой, резонировала с глубоко укорененными страхами по поводу еврейских соблазнов и грехов, обсуждавшимися в административных кругах. Страхов понимал, что служанки играют важную экономическую роль в еврейских домохозяйствах и имеют доступ даже к самым укромным помещениям. Довольно часто служанки питались за одним столом с еврейскими семействами, обучали еврейских детей своим родным языкам, спали с евреями в одной комнате. Благодаря такой укорененности в еврейском быту молодые впечатлительные женщины волей-неволей впитывали еврейские традиции и обряды – не только наблюдая их, но и принимая в них участие [Kalik 2001: 266]. Показания Терентьевой содержали много неожиданных фактов, притом что некоторые ее заявления противоречили предшествующим. Страхов это прекрасно сознавал. Однако на данном этапе расследования он, похоже, не стремился принуждать свою главную свидетельницу к разбору этих нестыковок. Вместо этого он решил двигаться дальше. Были вызваны две ключевые свидетельницы, Авдотья Максимова и Прасковья Козловская – обе, как выяснилось, не понаслышке знали о еврейском образе жизни.

Работая служанкой в доме Цетлиных, Авдотья Максимова неплохо выучила идиш. Объясняться на этом языке ей было сложно, но она без труда понимала все, о чем говорили евреи. Именно поэтому Страхов считал Авдотью особенно ценной свидетельницей. Допрошена она была 4 декабря 1825 года, почти через две недели после первого допроса Терентьевой. Максимова в мельчайших подробностях рассказала, как на протяжении четырех дней перемещала мальчика из дома Ханны в дом Мирки и обратно. Время от времени она, под покровом темноты, ходила прогуляться на рыночную площадь. Иногда бывала там и при свете дня. Один день запомнился ей особенно четко. Ханна попросила Авдотью сходить к Мирке в трактир и купить стакан красного вина для больного сына. Спустившись в погреб, Авдотья увидела, что на земле лежит что-то завернутое в ткань. Она тут же подошла, развернула ткань и, к своему удивлению, обнаружила мертвое тело. Еврей, которого она раньше никогда не видела, прикрикнул, чтобы она не лезла не в свое дело, а кто-то другой подал ей еще один стакан красного вина и приказал уходить из погреба. Все произошло очень быстро, будто во сне, она даже не успела заметить, были ли на теле проколы. Добравшись до дома, Авдотья рассказала Ханне Цетлиной обо всем, что произошло. В ответ Ханна только выдала ей пятирублевик и взяла с нее слово, что она никому не проговорится об увиденном[134].

Чем дольше Авдотья говорила, тем более запутанным делался ее рассказ. Страхов быстро понял, что красноречие Авдотьи сильно превосходит ее способность запоминать увиденное. По ходу второго допроса, состоявшегося на следующий день, 5 декабря, Авдотья не только оговорила саму себя, но и разошлась в нескольких важных пунктах с Терентьевой. Оказалось, что Авдотья (а не Марья) помогла Гликману и его сыну Абраму отвезти тело в лес. Она с уверенностью заявила, что без труда покажет, где именно они закопали труп[135].

Потом Авдотья описала, как в пасхальный понедельник Гликман и Абрам пришли в дом к Ханне Цетлиной спросить, куда именно отвезти тело. Тот же вопрос евреи задали и Авдотье. Авдотья ответила, что рано или поздно дознаются, кто