Первая страница прошения Марьи Терентьевой, адресованного Александру I, написано на официальной гербовой бумаге с печатью

Хованский, как и многие одаренные молодые дворяне, начал свою карьеру со службы в армии. Он стремительно продвигался по службе, отличился по ходу Русско-турецкой войны 1810 года, а потом – во время наполеоновской кампании. В 1813 году получил чин генерал-лейтенанта. Восемь лет спустя он перебрался в Санкт-Петербург, служил в Первом отделении Сената. В тот год, когда в лесу обнаружили тело Федора, Хованский был произведен в чин полного генерала и назначен на должность генерал-губернатора северо-западных губерний; пост этот он занимал до 1836 года. Должность генерал-губернатора после правительственной реформы в конце XVIII века считалась важнейшим звеном, соединяющим центр империи и провинциальные окраины. В его обязанности входило развитие сельского хозяйства, промышленности и экономики, содержание дорог в должном порядке, забота о бедных и нуждающихся, забота о соблюдении законов и обеспечение безопасности. Важно то, что этот сановник имел широкие полномочия касательно деятельности правоохранительных органов. Хотя формально Хованский не имел права оказывать влияние на правосудие и не мог рассматривать апелляции на решения губернских судов, он мог назначать уголовное дознание и вмешиваться по собственному усмотрению в ведение как гражданских, так и уголовных дел [LeDonne 2001; LeDonne 2002][119].

За жалобой Терентьевой последовал ряд событий, результатом которых стало чрезвычайно сложное уголовное расследование. Александр I скоропостижно скончался 19 ноября 1825 года. Восшествие на престол Николая I положило начало проведению агрессивно-консервативной политики. Восстание декабристов 14 декабря 1825 года создало обстановку страха, враждебности и кризиса, сохранявшуюся на протяжении всего царствования Николая. Чтобы поддерживать свой авторитет самодержца, Николай ввел по всей стране почти армейскую дисциплину и официально встал на защиту Русской православной церкви. Во второй четверти XIX века со всех концов огромной империи до него доходили тревожные сведения об извращении веры, духовных смутах, бунтах [Wortman 1995: 264–269, 297–332; Beer 2017: 54–55]. Стремясь защищать рубежи истинной веры, режим всей силой своего нравственного авторитета карал за любые действия, казавшиеся опасными для общественного порядка. Меры по изничтожению сектантских общин, отходивших от общепринятой церковной доктрины, привели к многочисленным арестам, судам, насильственным переселениям. В подобной обстановке пристального внимания к любой необычной и противоестественной деятельности русское правительство не видело иного выхода, кроме как реагировать на кровавые наветы самым серьезным образом. В конце концов, даже скопцы, считавшиеся самой вредоносной сектой, поскольку занимались членовредительством, не доходили до совершения хладнокровных убийств по ходу религиозных обрядов[120].

4 ноября 1825 года, почти через год после того, как Витебский губернский суд решил «предать воле Божьей» гибель солдатского сына Федора, генерал-губернатор приказал возобновить расследование. Первым действием Хованского стало назначение чиновника по особым поручениям, коллежского советника Василия Ивановича Страхова старшим следователем по делу. Страхов, всю жизнь посвятивший государственной службе, достиг в Табели о рангах почетного пятого класса. Задача перед ним была поставлена однозначно: следовать стандартной процедуре, допросить всех, кто так или иначе связан с делом, и завершить расследование в максимально сжатые сроки.

Уже до того дело насчитывало почти тысячу страниц – помимо прочего в нем находились полицейские рапорты и материалы вскрытия, вещественные доказательства и показания десятков свидетелей. После первого же осмотра города выяснилось, что недостатка в свидетелях, которых можно опросить, не наблюдается, хотя нескольких ключевых фигур уже не оказалось в живых. Мать Федора Агафья Прокофьева скончалась примерно через четыре месяца после того, как тело ее сына обнаружили в лесу. Менее чем через год после того, как Витебский губернский суд снял с евреев обвинение в ритуальном убийстве, умерла и Мирка Аронсон. Несколько других ключевых подозреваемых, в том числе Шмерка Берлин и Иосель Гликман, умрут задолго до окончания расследования.

Страхов понимал, что Велижское дело чрезвычайно запутанно, поэтому прежде всего необходимо прояснить основные факты. Хотя для евреев действовала презумпция виновности, чиновник решил не спешить с выводами. Вместо этого он провел продолжительные беседы с несколькими жителями города – христианами – непосредственными родственниками Федора (отцом и теткой) или важными свидетелями по делу. Однако значимых отличий от их предыдущих показаний выявлено не было[121]. После этого Страхов сосредоточился на главной свидетельнице, Марье Терентьевой, – и тут в деле произошел неожиданный поворот. Почему побирушка назвала мальчика своим сыном? Наверняка у Терентьевой были веские основания, и Страхов поставил перед собой цель как можно скорее докопаться до сути.

Страхов вызвал Марью Терентьеву на допрос 22 ноября 1825 года. Ей было предложено говорить не смущаясь и не жалея времени, и начала она рассказ так же, как и в 1823 году. В пасхальное воскресенье, в полдень, она, по ее собственным словам, шла к себе домой из центра города. Пройдя мимо замка и нескольких пустых магазинных витрин, она спустилась по пологому склону к Слободскому мосту. «Малолетняя девочка кликнула того мальчика к себе, но шедшая в некотором расстоянии перед… Марьею еврейка Ханна, которую она давно знает, проходя мимо мальчика, подала ему чего-то беленький кусочек, подобный колотому сахару, и, взяв его за левую руку, повела за собою». Испугавшись, что происходит дурное дело, Марья решила последовать за Ханной. Она точно помнит, будто это было вчера, что служанка Ханны Авдотья Максимова и три еврейки – ни одной из них она раньше не видела, – войдя во двор, открыли входную дверь. Авдотья сказала Ханне что-то на идиш, этого Марья не поняла, а потом поманила всех внутрь[122].

Дальнейшее Марья видела собственными глазами. В надежде защитить мальчика она сказала тем, кто находился рядом, что Федор – ее сын. Ее, однако, никто не слушал. С мальчиком же начали творить невообразимые страсти. Авдотья заперла его в соседней горнице. Ханна же якобы налила Марье вина, у той закружилась голова, а потом ей приказали уйти. У опьяневшей Марьи не хватило сил добраться до дома, она улеглась на крыльце и проспала несколько часов. Проснулась только поздно вечером. Ханна дала ей водки и два рубля серебром, после чего все они пошли на другую сторону рыночной площади, к большому кирпичному дому Мирки Аронсон. Одна из служанок Аронсон открыла ворота и тут же увела мальчика в погреб; тут Аронсон дала Марье еще два рубля серебром, а также водки и заставила пообещать никому не говорить ни слова о том, что она видела. Марья не знала, что еврейки намереваются сделать с мальчиком, но предупредила их, что если узнает, чей это ребенок,