(праведник), известный своим харизматическим религиозным пылом, проповедями в фольклорной манере и сверхъестественными способностями. У цадиков были богатые дворы, их влияние на приверженцев было крайне велико. Массы выражали свое духовное рвение через молитву, паломничества, повторение проповедей и прочие культовые действия. Миснагеды – раввины, находившиеся в оппозиции к хасидизму и выступавшие за аскетическое изучение Торы, – были крайне возмущены мистическими молитвами и общением с потусторонним миром, а потому называли балей-шем мистиками-профанаторами и самозваными знахарями [Assaf, Sagiv2013].

На рубеже XIX столетия хасидизм утвердился как народное движение. Впоследствии он распался на множество направлений, большие и малые группы активно действовали в Польше, Украине, Галиции, в некоторых районах Белоруссии и иных уголках Восточной Европы. Для российского правительства все приверженцы хасидизма были однородной темной массой религиозных фанатиков, которые якобы громко и устрашающе кричали во время молитв, рыдали, хлопали в ладоши, кувыркались, размахивали руками, корчились и содрогались всем телом[82]. Г. Р. Державин сравнивает хасидов с «раскольниками или сектаторами», которые отходят от принятых религиозных норм и устанавливают собственные обычаи [Державин 1872: 254][83].

На самом деле на образ жизни и религиозную деятельность хасидских общин существенно влияли региональные различия. Главным вкладом Шнеура Залмана в хабад стали интеллектуальная духовность и акцент на практической деятельности. Когда его обвинили в подрывной деятельности, он заявил русским следователям, что хасиды «следуют заповедям Бога куда точнее, чем обычные евреи и даже чем некоторые из тех, кто умудрен в Торе»[84]. Залман, со своей стороны, взял на себя роль просветителя и духовного наставника. Он никогда не утверждал, что на проповеди его вдохновляет святой дух. Хотя Залман и дистанцировался от практической каббалы – способности влиять на потусторонний мир с помощью заклинаний, амулетов и мистических молитв, – однако его представления об иудаизме во многом определялись каббалистическими доктринами [Etkes 2015:28–30,50,54,69–70].

Тысячи евреев, съезжавшихся к дому Шнеура Залмана, жили, как правило, на грани нищеты. Они искали совета, утешения и молитвы, горячо веря в то, что цадик поможет решить их земные проблемы. Большинство жителей северо-западных губерний Российской империи, включая и почти всех евреев из Велижа, зарабатывали ровно столько, чтобы прокормить семью. Большую часть XIX столетия экономическое положение Витебской губернии оставалось неудовлетворительным. Губернатор докладывал в Петербург, что уровень жизни населения будет падать и дальше, если в ближайшее время не найти действенного решения[85]. За 30 лет, с 1822 по 1852 год, в губернии десять раз случался неурожай, трижды он повлек за собой голод[86]. Недостаток ресурсов, масштабные эпидемии усугубляли ситуацию. Совершив в 1841 году поездку по этим краям, один инспектор докладывал, что в большинстве губернских городов совсем не обновляется инфраструктура, в том числе мосты, дороги, улицы. Не создавалось городских скверов, общественных садов, трактиров, мостов. Моральное состояние населения было столь удручающим, что от самоубийств (56) погибло больше, чем от убийств (18)[87].

Российские чиновники придумывали всевозможные планы повышения производительности труда, как правило, недальновидные и нелепые. Слабое развитие экономики они относили на счет двух основных факторов: неплодородной почвы (что способствовало неурожаям) и монополизации евреями мелкой торговли. Усугубляло ситуацию то, что сильные дожди снижали урожайность зерновых и корнеплодов, а также портили сено[88]. Большая часть государственных программ, в том числе и вводивших ограничения на коммерческую деятельность евреев, никак не решала проблем с голодом и не способствовала росту благосостояния. Массовые перемещения населения – именно на них государство возлагало основные надежды на перемены к лучшему в сельскохозяйственных поселениях – приводили к значительному снижению доходов польских шляхтичей, а также к перенаселению и в итоге никак не изменяли функциональную структуру городов [Rogger 1986: 116–117]. Идея состояла в том, чтобы превратить города в значительные центры производства и торговли, заместив еврейские мануфактурные лавки – основные точки товарооборота – крупной промышленностью[89]. Однако большую часть второй четверти XIX века производство по преимуществу сводилось к изготовлению дешевых товаров для местного потребителя. Почти 87 % всех предприятий занимались изготовлением вина и пива, 11 % – кирпичей и изделий из кожи, менее 2 % – производством еврейской ритуальной одежды, изделий из льна, стекла, а также восковых свечей[90].

Экономика Витебской губернии демонстрировала разительное сходство с экономикой Европы XVI века, где рыночные городки вбирали в себя большую часть сельскохозяйственной продукции в радиусе от 100 до 250 квадратных километров. Поскольку структура занятости жестко основывалась на отдельных домохозяйствах, деревнях и полуавтономных рыночных городах, основной и труднопреодолимой проблемой оставалось развитие межрегиональной торговли[91]. В итоге коммерческая деятельность выглядела довольно бледно в сравнении с тем, что происходило в Подолье, на Волыни, в Киеве или в Нижнем Новгороде. В любой день на местной ярмарке в украинском рыночном городке покупатели могли приобрести как местные, так и привозные товары – например, отрезы качественного шелка, бархата, атласа, икру, кофе, фасоль, миндаль, китайский чай, обувь, ремни, копченую рыбу и табак [Petrovsky-Shtern 2014: 97]. Макарьевская ярмарка в Нижнем Новгороде стала крупнейшей в Европе, сюда приезжали китайские и еврейские купцы, русские производители текстиля, скоморохи, а число посетителей превосходило один миллион в год [Evtukhov 2011:9-10]. На витебских же губернских ярмарках, напротив, народу собиралось так мало, что купцы из соседних губерний понимали: скромная выручка не стоит того, чтобы перемещать на большие расстояния караваны товаров. Подавляющая часть населения Белоруссии вела полуголодное существование и не имела возможности тратить деньги на промышленные товары. В 1848 году на ежегодной ярмарке в Динабурге было распродано менее 37 % товаров, в Дриссе показатель был еще ниже – 35 %. Что касается Велижа, помимо бедности, продажи дополнительно падали из-за эпидемий холеры, гриппа и других болезней. Один чиновник констатировал: местные жители просто слишком бедны, чтобы делать покупки[92].

Во второй половине XIX века развитие путей сообщения и транспортной системы (сюда же относилось масштабное строительство железных дорог) сыграло заметную роль в налаживании связей между российскими местными экономиками и глобальными рынками. Промышленная эпоха изменила положение розничного торговца и старые способы зарабатывать деньги. Железные дороги предоставили провинциальному населению уникальную возможность добираться до самых дальних концов империи. Новые городские рынки, от Варшавы и Одессы до Петербурга и Казани, постепенно занимали место локальных рынков и сезонных ярмарок. Экономика стремительно росла – примерно на 5 % ежегодно, – и все большее число евреев пользовалось возможностями, предоставленными транспортной революцией, а также послаблениями в законах о проживании, чтобы перемещаться в стремительно растущие городские центры как внутри черты оседлости, так и за ее пределами. Там они становились весьма заметными участниками оптовой и розничной торговли,