и опираться на документальные свидетельства, а не просвещенный скептицизм. Иными словами, сомнения, терзавшие велижских чиновников, были не из разряда систематических философских сомнений, а проистекали из простого вывода: для того чтобы однозначно доказать факт совершения преступления, попросту не хватало улик [Levack 1999: 86–87].

В конечном итоге мы уже никогда не узнаем, что именно произошло с Федором – утонул ли он случайно, был безжалостно убит или погиб иным образом, как не узнаем, кто нанес 14 ран на его тело. 22 ноября 1824 года дело было рассмотрено в высшем суде Витебской губернии, и трагическую смерть Федора было решено «предать воле Божей»[62]. Вне зависимости от того, каковы были реальные обстоятельства дела, документальные свидетельства говорят о том, что причиной обвинения в ритуальном убийстве стала типичная для маленького городка взаимная неприязнь. По всей видимости, попрошайка Марья Терентьева воспользовалась гибелью мальчика (или даже убила его сама), чтобы сквитаться с Ханной Цетлиной за отказ подавать ей милостыню. Культура подаяния, то есть убежденность в необходимости помогать нуждающимся, играла важную роль как в еврейской, так и в русской общинной традиции[63]. В Российской империи раннего Нового времени, где взаимопомощь была своего рода спасательным кругом для оказавшихся в беде и в нужде, отказ в милостыне считался нарушением добрососедского долга. Отказ напоить, накормить, дать денег или как-то иначе проявить милосердие, как правило, вызывал у просителя обиду и возмущение.

Если после этого с человеком, проявившим эгоизм, происходило что-то плохое, у него часто возникали подозрения, что попрошайка сглазил его в ответ на жестокосердие.

Подавляющее большинство процессов против ведьм в Западной и Центральной Европе развивалось по той же схеме, что и Велижское дело: они начинались с отказа одного соседа подать милостыню другому. Хотя в нашем случае внутренняя логика перевернулась и конечным итогом стало обвинение в ритуальном убийстве, выдвинутое против соседки, отказавшейся подавать. Иными словами, обычно человек, отказавшийся выполнить свой социальный долг, обвинял в колдовстве того, кому отказал. Соответственно, вразрез со стандартным сценарием дела против ведьм, Терентьева оказалась «жертвой», которая взяла дело в свои руки и решила сквитаться с состоятельной соседкой Цетлиной за то, что та пренебрегла обязанностями, проистекавшими из ее социального положения [Thomas 1971: 660–669; Briggs 1996: 137–146].

Однако, даже если объяснить то, почему одна соседка обвинила другую в убийстве ребенка, обычной соседской сварой, загадка все равно остается. Почему почти все опрошенные велижские христиане заявили, что евреи способны совершить ритуальное убийство? Ответ связан не столько с тем, что принято называть антисемитизмом или экономической конкуренцией (хотя нельзя полностью отметать оба этих фактора), сколько с космологическими представлениями той эпохи. Обвинения в ритуальных убийствах оказались крайне живучими по причине их способности всколыхнуть страхи и придать форму народным поверьям. Большинство жителей городов типа Велижа принимали этот сюжет на веру не столько по причине врожденной ненависти к евреям, сколько потому, что он прекрасно вписывался в более широкий спектр общепринятых поверий и практик.

2. Жизнь маленького городка

Беспризорность, детоубийства, высокая детская смертность были обычными явлениями по всей Российской империи. Дети гибли от самых разных несчастных случаев. Они тонули, задыхались, до смерти обгорали в костре или в домашней печи. Их могли насмерть затоптать лошади, коровы, козы; смерть могла наступить от переохлаждения, от удара тяжелыми предметами; дети падали в колодцы, объедались ядовитыми листьями, ягодами или грибами. В Новгородской губернии трехлетний мальчик истек кровью, упав на нож, который проткнул ему горло. В Курской губернии обрушился потолок в избе, сына крестьянина задавило насмерть. В другом месте двое детишек играли в безобидные прятки и задохнулись, спрятавшись в сундуке, – им не удалось откинуть засов. В весенние и летние месяцы, когда дети без присмотра играли на улице, количество смертей резко возрастало. В Орловской губернии трехлетка забрел в покрытую льдом лужу и утонул. Неподалеку семилетнего мальчика сдуло сильным ветром в реку, когда он переходил ее по мосту. В «Журнале министерства внутренних дел» писали, что, когда на улице холодает и дети перестают там играть, число несчастных случаев снижается – особенно на воде, где дети погибают чаще всего[64].

Новорожденных довольно часто бросали или убивали. В большинстве случаев таким образом молодые незамужние женщины разбирались с внебрачными или нежеланными беременностями. Реже – подобное случилось в Ярославской и Саратовской губерниях – отец мог перерезать горло девятимесячному младенцу или случайно заколоть сына ножом в припадке ярости и ревности[65]. С начала XVIII века власти Российской империи выделяли значительные ресурсы на борьбу с беспризорностью, сознательными детоубийствами и убийствами по неосторожности. Новые начинания позволяли спасать жизни детей и нуждающихся матерей, было ужесточено наказание за убийство законнорожденного ребенка. Назидательные брошюры обучали родителей уходу за детьми. В больницах, сиротских приютах и богадельнях давали пристанище неимущим, страждущим, увечным, душевнобольным и сиротам [Ransel 1998: 8-30, 150–175][66].

Несмотря на растущий общественный интерес к неприкосновенности жизни ребенка, в самых бедных частях страны ситуация не выправлялась. В XIX веке в Витебской губернии ежегодно погибали сотни детей. Обычно это было вызвано недосмотром, осложнениями при беременности, отсутствием медицинской помощи. Часто, однако, гибель бывала вызвана обстоятельствами насильственного характера: младенцы погибали от удушья, тонули, их душили собственные матери, достаточно часто съедали заживо кабаны и другие дикие животные. Мертвые тела регулярно обнаруживали в стойлах, амбарах, дворах, сараях, погребах. Иногда – в лесу, поле, болоте, роще, ручье, речке – в местах, удобных для того, чтобы избавиться от трупа [Линденберг 1910].

Иными словами, гибель маленького мальчика-христианина не была чем-то из ряда вон выходящим в жизни небольшого городка вроде Велижа. К этому, помимо прочего, были и географические предпосылки. Город окружен лесами, вокруг много болот, которые невозможно пересечь пешком. Проезжая по западной окраине Российской империи, английский путешественник Роберт Джонсон писал, что по мере продвижения из Центральной России к Белоруссии пейзаж становится все менее холмистым и живописным. «Внезапно пропадают разбросанные тут и там холмы, которых так много в окрестностях Смоленска» [Johnson 1815:372]. Хотя врач Эдвард Мортон и счел, что здешние края не обладают «какими бы то ни было особенностями», он любовно вспоминает дорогу через густой белорусский лес, где она «чрезвычайно романтично вилась между деревьев» [Morton 1830: 128, 129]. Витебская губерния, где в изобилии растут ель, дуб и береза, во многих местах заболочена, а кроме того, здесь 2509 озер разных размеров [Обозрение 1852, 1: 15]. На этой низменности также много ручьев и рек. Джонсона поразило, что необычайно плоская безлесная равнина «простирается, насколько