Смоленске пишет Роберт Джонсон: «Никогда еще этот злосчастный город не подвергался столь тягостному поруганию. Все несет на себе следы французского нашествия». После того как подавляющее большинство жителей бежало, спасая свои жизни, там «не осталось ничего, кроме меланхолии и удручающих взгляд руин» [Johnson 1815: 368].

Более полугода продолжались бои и грабежи, приведшие к многочисленным жертвам среди мирного населения и уничтожению имущества. Свидетели вспоминают, как пожары опустошали целые кварталы, а случалось, что и целые поселения. Солдат Якоб Вальтер пишет, что многие города были «не только полностью разграблены [от продовольствия], но и наполовину сожжены» [Walter 1991:44]. В губернском городе Витебске в ходе войны погибло 2415 жителей (половина из них – евреи), а имущества было уничтожено примерно на полтора миллиона рублей (67 % принадлежало евреям). Самый высокий уровень смертности наблюдался в Минском уезде – около 55 500 человек, однако на окрестных территориях показатели были немногим ниже. По воспоминаниям очевидцев, свыше 15 тысяч трупов оказалось подо льдом в реке Неман. Около тысячи обгоревших трупов было обнаружено в Снипишках, еще пять тысяч – в Антоколе. В Гродненской губернии число погибших превысило четыре тысячи, материальный ущерб оценивался в 29 миллионов рублей, а соседний Могилев понес ущерб на 33,5 миллиона рублей. То же, хотя и в меньшей степени, было справедливо для Виленского, Ковенского и Телишинского уездов [Гинзбург 1912: 109–110].

По Велижу также прокатилось колесо войны – 90 % зданий были серьезно повреждены пожарами и разграблены, на устранение последствий ушло много лет [Медведев 2013: 29]. Большие потери в поголовье скота и несколько неурожайных лет во время войны и после нее привели к ухудшению обеспечения продовольствием. В 1821–1822 годах во всем регионе разразился страшный голод, итогом которого стало серьезное сокращение населения. Один местный чиновник писал о том, что многие жители Витебской губернии искалечены голодом. По его оценкам, около ста человек умерло голодной смертью, еще девяносто восемь были на пороге смерти. Потери доходов от удручающей ситуации в сельском хозяйстве привели к резкому снижению уровня жизни и ее средней продолжительности.

Особенно тяжело голод сказался на крестьянстве, хотя повлиял на всех, в том числе на горожан и дворянство. Обычным зрелищем стали люди из самых разных сословий, одетые в лохмотья и выпрашивающие пропитание. Ситуацию усугубила холодная зима. В феврале 1822 года как минимум сорок три крестьянина погибли голодной смертью на заброшенной почтовой станции, где пытались вместе спастись от холода. В витебской богадельне каждую ночь три-четыре человека умирало от холода и болезней, остальные спали на земляном полу, на сильных сквозняках. Губерния погружалась в состояние разрухи из-за неурожаев, и власти прибегали к отчаянным мерам, чтобы не дать кризису перерасти в полномасштабную катастрофу. Чтобы воспрепятствовать распространению болезней, наиболее неимущих хоронили в общих могилах[78].

Губернаторы составляли подробные отчеты обо всех этих ужасах. Поначалу в ответ из Петербурга отрицали «необоснованные слухи», но в итоге в охваченные голодом города и села был отправлен с инспекцией сенатор Дмитрий Осипович Баранов[79]. Он пришел к тому же выводу, что и многие до него: в ухудшении ситуации он обвинил евреев, которые эксплуатировали крестьян. Сразу же после разделов Польши, с целью борьбы с пьянством среди крестьян, был принят ряд запретов на торговлю спиртным, причем главным образом под удар попали евреи. 11 апреля 1823 года Александр I, подтверждая статью 34 указа 1804 года, запретил евреям брать в аренду трактиры, шинки и питейные заведения, равно как и торговать спиртным в деревнях. Конечным итогом попыток государства упорядочить работу трактиров стало переселение десятков тысяч человек из сельской местности в города. К 1 января 1824 года власти изгнали около 20 тысяч евреев из Черниговской и Полтавской губерний, 12 804 – из Могилевской и 7651 – из Витебской [Гинзбург 1912: 136; Клиер 2000:288–289; Dynner 2014:55–56]. В последующие годы ситуация в перенаселенных городах сделалась особенно тяжелой. В отчаянной попытке хоть как-то прокормиться изголодавшиеся безработные евреи подали прошение генерал-губернатору – позволить им вернуться в село и искать подсобную работу в столярных мастерских и кузницах, на строительстве дорог и каналов[80].

Параллельно с проведением четких границ между евреями и крестьянами государственные чиновники начали изобретать масштабные меры по улучшению администрирования религиозных меньшинств. Введение призыва евреев в Российскую армию в августе 1827 года стало первой успешной мерой по социальному структурированию жизни и институций крупнейшей еврейской диаспоры в мире. И родители, и дети считали военную службу ужасным уделом. Евреям мужского пола в возрасте от 12 до 25 лет 25-летняя военная служба представлялась смертным приговором. Миссионерская тактика, проводившаяся в армии, привела к более чем 20 тысячам крещений, в основном речь шла о неимущих молодых сиротах. Закон Николая I о призыве в армию взбаламутил все еврейские общины черты оседлости, однако император на этом останавливаться не собирался [Petrovsky-Shtern 2009; Stanislawski 1983: 13–34].

Николаевский режим энергично вмешивался в дела еврейских общин. Главным образом речь шла об ослаблении влияния «кагала» (административного органа общины) и авторитета раввинов. Задолго до того, как реформа 1844 года официально ослабила автономность еврейских общин, все цари от Екатерины II до Николая I рассматривали ряд предложений по переустройству коллективного представительства с целью сделать государство верховным арбитром в личных спорах. Стремление ослабить власть автономных институтов было важнейшим элементом попыток государства установить прямые связи со всеми населяющими его народностями. Кампании эти, по большому счету, проводились в том же ключе, в котором государство управляло всей огромной империей. Суть состояла в том, чтобы отстранить местных посредников, исполнявших целый ряд функций, таких как ведение учетных записей, сбор сведений о населении и муниципальное администрирование. Реформы, направленные на дестабилизацию еврейской общинной жизни, ощущались и в бытовой сфере. В их числе были чрезвычайно непопулярные указы, запрещавшие как мужчинам, так и женщинам одеваться по-еврейски [Avrutin: 20106: 21–52].

В 1820-е годы, когда расследование ритуального убийства в Велиже шло полным ходом, государственное вмешательство в еврейскую жизнь было еще не столь велико. Община, существование которой регулировалось циклом, принятым в иудаизме, продолжала жить в соответствии с еврейским календарем. В еврейских кварталах Витебской и Могилевской губерний в основном проживали последователи хабада – одного из направлений хасидизма. Центр этого движения, основанного в конце XVIII века рабби Шнеуром Залманом, находился в Любавичах, всего в 25 километрах от Велижа[81]. Хабад, популярное движение за возрождение религии, возник спонтанно. Группа набожных толкователей Торы, каббалистов и балей-шем (чудотворцев) объявила мистический этос и молитвенный экстаз основными элементами религиозного опыта. Во главе каждой группы хасидов стоял цадик