всех подробностях описала, как именно евреи мучили мальчика. Шмерка на это только махнул рукой и сказал, что уже устал снова и снова выслушивать одну и ту же историю. По ходу того же допроса Шмерка отметил, что неоднократно сталкивался с Авдотьей Максимовой, а Терентьеву до весны 1823 года не видел ни разу. Он, собственно, вообще не понимал, как можно верить в то, что евреи способны совершить ритуальное убийство ребенка, или, раз уж на то пошло, как из такого маленького тельца можно выцедить столько крови. Далее Шмерка объяснил, что ни он, ни кто-либо из членов его семьи не был в еврейской школе в то время, когда, как считается, был убит мальчик. Поэтому он понятия не имеет о том, разливали ли кровь по бутылкам и пропитывали ли кровью ткань[167].

Жена Шмерки Слава сидела в дальнем конце стола, опираясь на локти, – ей с трудом хватило сил продержаться до конца допроса. Испуганная и растерянная, Слава наконец-то предстала перед дознавателями, но каждый раз, едва дав ответ, тут же его меняла. Тем не менее Слава сумела подтвердить множество описанных ее мужем подробностей: что Авдотью Максимову она знала довольно хорошо, однако не может припомнить, чтобы встречалась с нищенствующей Терентьевой, что никто не мучил в их доме христианского мальчика, что она не входила в школу и понятия не имеет ни о каком убийстве по сговору, за вычетом того, что почерпнула из слухов, гулявших по городу[168].

Слава все-таки собралась с силами и попыталась опровергнуть обвинения. Глядя Максимовой прямо в глаза, она выкрикнула: «Кто же нес его в школу? Кто это видел? <…> Чье же ты надевала платье? Где же он был у Ханны? Кто его там видел?» Слава продолжала: «Ложь, все ложь, и как самое начало, так и все будет неправда». Оказавшись лицом к лицу с Терентьевой, Слава выкрикнула, что попрошайка постоянно врет, что она никогда ее раньше не видела. На это Терентьева спокойно поинтересовалась, не боится ли Слава Божьего гнева. Дознаватели напомнили Славе, что ее лицо постоянно меняло цвет по ходу допроса: покрывалось «то необыкновенной бледностью, то чрезвычайною краскою». Чтобы она сама заметила эти изменения, ее поставили перед зеркалом. Тем не менее Слава от показаний не отказалась и продолжала отстаивать свою невиновность[169].

9 июня 1827 года, когда солнце уже давно село, а свечи догорели, Славу попросили подписать письменный протокол. Пока сохли чернила, она заметила, что писарь, который вел протокол, записал ее слова неверно. Она потребовала внести несколько изменений, однако комиссия отказала ей, объявив, что показания являются окончательными. В надежде обелить свое имя Слава отправила жалобу генерал-губернатору, где описала, как Страхов заставил ее подписать письменный протокол, «стращал ее великим криком» и грозил избить. Страхов тут же поставил вопрос о том, можно ли доверять показаниям Славы, уточнив, что она несколько раз их меняла, а потом в наглости своей потребовала, чтобы «белый допрос» (протокол) был написан точно так, как она считает верным. Из этого поведения, по мысли Страхова, следовало, что Слава все придумала, а жалобу написала в истерическом состоянии, дабы сквитаться с ним за то, что он держит ее под арестом[170].

Сын Шмерки Гирш не смог привести ни одной причины, по которой кто-либо мог желать смерти маленькому мальчику. Евреям от этого в любом случае не было бы никакой выгоды, заверил он. Он полагал, что солдатский сын мог умереть своей смертью или кто-то мог его убить хотя бы даже ради того, чтобы свалить вину на евреев. Он вспомнил, что сапожник Филипп Азадкевич часто ходил по рыночной площади со старыми книгами в руках и рассказывал всем, кто соглашался его слушать, что евреи используют христианскую кровь в своих религиозных обрядах. Потом он объяснил, что нанял Абрама Глушкова сторожить дом только после того, как его вызвали на допрос. По ходу очной ставки с Терентьевой Гирш обвинил ее во лжи, объявил, что не знаком с ней и она никогда не входила к нему в дом[171]. Жена Гирша Шифра, когда ее привели на допрос, впала в панику. Писарь отметил, что она все время плакала, улыбалась и тяжело вздыхала, стараясь по мере сил опровергнуть все обвинения[172].

На всю семью Берлиных, в том числе и на братьев Шмерки, Меира и Носона, оказывали сильнейшее психологическое давление, чтобы вырвать у них признание. Однако, как бы тяжко им ни приходилось, братья все выдержали. Лицо Меира нервно подергивалось, но он, не отводя глаз от Терентьевой, заявил, что никогда раньше ее не видел и понятия не имеет, о чем она говорит. Терентьева тут же возразила, что он лжет – он знал ее, когда ее звали Сарой. Писарь отмечает, что в этот момент лицо Меира побледнело. Дернув себя изо всех сил за бороду, он прислонился к стене и принялся стучать по ней голыми руками. Потом заплакал. Обвинительнице он заявил, что она лжет, ничего такого не было, она сама не понимает, что говорит, следователи ее запутали. По ходу очной ставки с Терентьевой Носон тоже явственно нервничал. Он сослался на сильную головную боль, сказал, что с трудом может вставать с места и отвечать на вопросы. Как отметил писарь, Носон трясся всем телом, будто в припадке. Прошел час или около того, прежде чем Носон наконец-то смог говорить, однако он забывал слова и с большим трудом отвечал на вопросы. Когда необычайно длительный допрос закончился, Носон отказался подписывать протокол, потому что, как он впоследствии доложил генерал-губернатору, Страхов дважды сильно ударил его в грудь[173].

Евзик Цетлин знал Шмерку Берлина всю свою жизнь. Они жили практически по соседству. Время от времени вели совместные дела, в частности совсем недавно строили стекольный завод в одном из уездов. Берлины и Цетлины были двумя самыми зажиточными семьями в городе, они часто общались, особенно близкими подругами были жены. Однако когда по городу поползли слухи о ритуальном убийстве, Евзику с его женой Ханной стало не до светской жизни. Цетлины потеряли большую часть капитала, вложенного в завод. Евзик почти все время кручинился дома, придумывая способы вернуть деньги, а его жена Ханна ухаживала за больным сыном. Евзик вспомнил, что кто-то из соседей рассказал ему о том, что в лесу нашли труп мальчика, однако он не потрудился осмотреть труп и понятия не имел, кто совершил убийство. Хотя на улицах и болтали, что солдатского сына убили евреи по своим дьявольским