соображениям, Евзик заверил следователей, что евреи на такое не способны. Он пояснил, что законы еврейской религии запрещают евреям употреблять в пищу христианскую кровь, да и вообще любую кровь[174].

Евзик, как и Гирш Берлин, предполагал, что всю эту историю затеял сапожник Азадкевич, настроив Терентьеву, Максимову и многих других соседей-христиан против еврейской общины. Евзик вспомнил, что Азадкевич был на него в обиде с того самого дня, когда его избрали ратманом. Однажды Азадкевич попросил рассудить его тяжбу с двумя евреями. Речь шла о мошеннической финансовой операции. Азадкевич просто хотел, чтобы Евзик пригрозил евреям. Однако тот, будучи ратманом, не стал этого делать. Вместо этого он посадил Азадкевича в кутузку на хлеб и воду. В заточении Азадкевич угрожал Евзику, что когда-нибудь с ним сквитается. Весной 1823 года момент наконец настал: вскоре после якобы ритуального убийства мальчика Азадкевич ходил по городу и хвастался направо и налево, что Ханна и Слава просидят за решеткой не меньше пяти лет[175].

Обстановка на допросе накалялась, Страхов просмотрел свои пространные записки и заметил явное противоречие. Почему Евзик утверждает, что никогда раньше не встречался с Терентьевой, если Ханна вначале показала, что побирушку несколько раз выставляли из дома Цетлиных? Страхов напомнил Евзику: его жена подробно разъяснила, почему обвинение в убийстве нужно предъявить Терентьевой. Евзик заверил Страхова, что тому есть простое объяснение. В шинок заходят самые разные люди, из разных сословий, за всеми не уследишь. Возможно, жена его и выгнала Терентьеву из заведения, но лично он не помнит когда и почему. Евзик пояснил, что ровным счетом ничего не знает об убийстве. Что касается трех обвинительниц, знаком он только с Максимовой и знает доподлинно, что она не переходила в еврейскую веру. Максимова не только регулярно ходила к исповеди, но в еврейские праздники и в субботу торговала в шинке вином и пивом, рассчитывалась с покупателями, носила воду из колодца, растапливала печь – то есть делала все строго запрещенные евреям вещи[176].

К ноябрю 1826 года Евзик просидел взаперти почти пять месяцев. Однажды вечером, примерно через полчаса после того, как ему принесли ужин, он сбросил одежду, разорвал рубаху на мелкие клочки и начал громко кричать, чтобы к нему позвали Страхова. Дежурный охранник увидел, как голый Евзик в истерике бегает кругами по комнате. Охранник побежал к Страхову и попросил его срочно прийти – мол, Евзик Цетлин повредился рассудком. Когда Страхов наконец подошел, ему предстало душераздирающее зрелище. Евзик был в состоянии крайнего возбуждения, не желал отвечать на вопросы и вообще не обращал на Страхова никакого внимания. Через некоторое время охранники связали ему ноги. Впрочем, угомонить его оказалось нелегко. Несколько минут он продолжал брыкаться и кричать, а потом свалился с кровати на пол. К этому моменту оставшиеся силы его покинули, и он наконец утихомирился. Через несколько дней он объяснил, что непрекращающиеся допросы ввергли его в состояние полной безысходности. Страхов ему якобы неоднократно лгал. Глубокой ночью, пока никто не видел, Страхов подменил письменные показания за его подписью, в итоге оказалось, что он сознался в одном, хотя на деле он говорил совершенно другое. Евзик надеялся, что рано или поздно всему городу станет известно, как несправедливо с ним обошлись[177].

Ханна Цетлина также была крайне подавлена. Ее очень пугали допросы Страхова. Она делалась «смертельно бледной», дрожала всем телом от изнеможения и изо всех сил пыталась доказать, что ничего не выдумывает. Она отрицала, что заходила в тот день к Мирке Аронсон и в синагогу. Она понятия не имела, распределялись ли между евреями бутылки с кровью, пропитывали ли кровью ткань, чтобы потом нарезать на лоскутки. Единственное, что она знала наверняка, – что Авдотья никогда не приносила этих бутылок к ней в дом. Ханна припомнила, что на еврейскую Пасху готовила сладости, но отрицала, что подмешивала в булочки и кренделя христианскую кровь, а потом отправляла выпечку в Витебск. Во время очной ставки с Авдотьей Ханна выкрикнула, что все сказанное – ложь, Авдотья безумна и ничего не помнит[178].

По ходу другого допроса Ханна заявила Страхову, что Авдотья Максимова слишком хорошо ее знает, чтобы обвинять в ритуальном убийстве. Авдотья прожила в их семье десять лет. Однажды, когда ее обвинили в краже и ей грозила ссылка в Сибирь, Цетлины даже поручились за нее. Ханна отметила, что, работая на них, Авдотья всегда выглядела «счастливой и довольной», и напомнила Страхову, что весной 1823 года Авдотья показала: она ничего не знает про убийство. В этом и состояла вся абсурдность обвинения. «Какая мне нужда, что три женщины на меня показывают, хотя бы их было и десять, а я все буду говорить, что ничего не знаю»[179]. Дочь Ханны Итка – которой, когда разгорелся скандал, было всего 12 лет – также никак не могла понять, зачем Авдотье выдвигать столь ужасные обвинения. Итка почти все время проводила на улице, играя с друзьями, и мало обращала внимания на ход расследования. По ходу очной ставки Итка сказала Авдотье: «Вспомни, что я на твоих руках выросла, твоими словами, Авдотья, правда не откроется, вспомни, сколько раз я за тебя в ногах валялась и меня уговаривали, чтобы я сказала правду»[180].

Имеются и другие истории, похожие на истории Ханны и Итки. По ходу всех допросов Зуся Рудняков отказывался смотреть Страхову в глаза. Зуся выглядел испуганным и растерянным; чем больше вопросов ему задавали, тем тяжелее делалось его дыхание. Когда Страхов показал ему нечто похожее на окровавленные клочки ткани, Зуся побледнел и заплакал. Терентьева принесла эти клочки следователю как доказательство факта ритуального убийства, однако Зуся не собирался их рассматривать. Вместо этого он постоянно в растерянности потирал лоб. Писарь отметил, что, как только в комнату вошла Терентьева, Зуся принялся нервно ходить взад-вперед, то и дело глубоко вздыхая и очень громко ее понося[181]. Ицко Беляев назвал Терентьеву свиньей и безумной. Когда Терентьева вспоминала, как ее по ходу обращения поставили на раскаленную сковороду – мол, ноги у нее болят до сих пор, – Ицко не выдержал и заплакал. Он спросил Терентьеву: «Как, в три года не могли у тебя поджить обожженные ноги твои?»[182] Еще один задержанный, по имени Абрам Кисин, громко кричал и колотил руками и ногами по кровати. Он метался во все стороны, звал отца, жену и детей, чтобы они его спасли, потому что ему казалось, что «все пропало»[183].

Пока шло