лучше, я этого хочу; что это такое будет, что все Члены Комиссии действуют беззаконно. <…> Мы хотим доказывать правду, а от нас ничего не принимают; нам здесь никакой нет защиты»[219].

Удивительно, что, несмотря на суровые условия заточения, столь многие евреи твердо стояли на своем, хотя, понятное дело, и не все. Некоторым казалось, что если они скажут дознавателям то, что те хотят услышать, то смогут рассчитывать на снисхождение. Например, Ицко Нахимовский, отсидев в заточении почти два года, в конце концов сломался и пообещал открыть правду. В течение десяти – двенадцати лет (точно он вспомнить не мог) Ицко снимал две комнаты у Шмерки Берлина, держал там небольшой шинок, торговал овсом и сеном. Ицко сообщил Страхову, что все, что ему осталось, – это его память и способность говорить: «Память его будет помнить, язык будет говорить, душа его доказывать правду насчет его обиды, насчет мучения, насчет всего дела, хотя дело до него не касается, только он может ратовать (спасать) людей, а человек дорог Богу». Нахимовский так и не объяснил, что он имеет в виду. Месяц проходил за месяцем, и у Ицко, сидевшего в одиночке, все чаще случались от нервов припадки ярости. Он пугался самых незначительных вещей. Единственное утешение он находил в том, чтобы смотреть в крохотное окошко своей камеры на людей, ходивших по рыночной площади. Потом Страхов неожиданно перевел Ицко в камеру, которая выходила окнами во двор. Состояние Ицко тут же ухудшилось. Он все отчетливее осознавал безысходность положения и в итоге решился на побег. Дождался, когда все отвернулись, выскочил через ворота на Ильинскую улицу, во весь голос крича, что не в состоянии больше сидеть взаперти и покончит с собой. Ему удалось добежать до Ильинской церкви, там его перехватил охранник и отвел обратно в камеру[220].

Весной 1823 года Нота Прудков ездил по делам в Ригу – покупать пиленый лес. Когда в июне или июле он вернулся, весь город так и гудел от страшных слухов. Прудкова арестовали 4 февраля 1828 года. Стоя перед дознавателями и дрожа от страха, он никак не мог понять, за что Страхов мучает его, безграмотного бедняка, когда столько «богатых» евреев остаются на свободе. Прудков считал, что лучший способ вернуть себе свободу – полное чистосердечное признание. Хотя он и не был согласен со всеми утверждениями Терентьевой, он показал, что небольшая группа «богатых» евреев действительно совершила упомянутый ритуал. Он не знал, резали они или кололи тело, не знал, почему именно они это сделали. Возможно, по религиозным причинам, но даже если это и так, Прудков заверил дознавателей, что только самые богатые и образованные евреи общины знают все эти сложные обряды[221].

Поскольку признаниям его никто не внял, Прудков решил попробовать иную тактику Ясно ему было одно: он не в состоянии больше находиться в одиночном заключении. Он дождался, пока все уснут, голыми руками вскрыл деревянный пол, вытащил из-под кровати палку, которую приберег на такой случай, и прорыл под стеной дома подкоп. Выбравшись наружу, он тут же направился на набережную и булыжником раздробил ножные кандалы на мелкие кусочки. Похоже, далеко он не ушел. Уже на следующий день один из охранников обнаружил его в доме у соседа. Прудков пояснил, что сбежал, чтобы креститься – он якобы давно уже намеревался так поступить; следователи не вняли и этому оправданию[222].

Самым сенсационным стало признание Фратки Девирц. Ее арестовали 11 июля 1827 года, почти через пять месяцев после ее мужа, аптекаря Орлика. Поначалу Фратка отрицала все предъявленные ей обвинения. Едва войдя в комнату для допросов, она закричала, что ничего не знает про убийство и не знает этих попрошаек. Так неужели дознаватели верят их россказням? Фратка сделала круг по комнате, крича во весь голос, что пусть уж ее лучше выпорют кнутом, чем заставляют отвечать на новые вопросы. Держалась Фратка вызывающе и намеревалась говорить все, что думает[223].

Однако одиночное заключение быстро сделало свое дело. 22 августа 1827 года Фратка попросилась в отхожее место и, когда все отвернулись, решила сбежать. Она перелезла через забор и добралась до соседского двора; тут ее задержал какой-то солдат. В попытке объяснить странное поведение матери Рива Катеонова отметила, что у Фратки слабые нервы и она склонна к обморокам. А оттого, что Фратку держат в темном неотапливаемом помещении, состояние ее только ухудшилось, продолжала Рива. Рива просила, чтобы ей позволили передать матери свечу – та бы немного приободрилась, – но ей было отказано[224]. Шли дни, Фратка все отчетливее осознавала безысходность положения. Она предприняла еще одну попытку побега, а когда и она не удалась, потребовала встречи с дознавателями. Один из караульных отметил, подойдя к ее двери, что Фратка в невменяемом состоянии: она кругами ходила по комнате, беспорядочно размахивала руками и непристойно ругалась[225].

В своих шокирующих показаниях Фратка открыла ключевые подробности убийства по сговору. В один прекрасный день, гуляя по двору, она столкнулась с Руманом Нахимовским, горбатым синагогальным служкой. К ее изумлению, Руман прошептал ей в ухо, что слухи, которые гуляют по городу, – правда, он лично был свидетелем убийства. Руман якобы видел, как весь клан Берлиных, Евзик и Ханна Цетлины и многие другие евреи по очереди кололи мальчика ножом. А когда тот испустил дух, Евзик спрятал тело под кафтаном и куда-то поспешно унес. Фратка хотела услышать подробности, но Руман испугался, что их разговор услышит какой-нибудь военный, притом что они говорили на идиш. В другой раз Руман рассказал ей еще одну странную историю, подтверждавшую одновременно и демонические, и целительные свойства христианской крови. Пока евреи по очереди кололи мальчика ножом, дочь и зять Славы, Ланка и Янкель Гирш, от страха лишились чувств. Все евреи страшно испугались. Славу особенно беспокоило то, что ее дочь и зять могут раскрыть властям все страшные подробности. Тогда она обмакнула указательный палец в кровь мальчика и потерла обоим голую грудь. Ланка и Янкель громко расчихались, а вскоре после этого потеряли сознание и умерли. Руман объяснил ей, что Слава собиралась с помощью крови лечить мужа от чахотки, но как именно и когда – она не знала[226].

Фратка понимала, что Руман станет все отрицать. Евреям строжайше запрещено хулить имя Господа, и никто, уж тем более такой набожный и почтенный еврей, как Руман, не признается, что стал свидетелем ритуального убийства. Фратка предупредила дознавателей: если кагал узнает о ее признаниях, на