следователя Страхова, – отмечает Броуда, – в том, чтобы оправдать себя в лице правительства, несмотря на то что таковое оправдание его сопряжено с нарушением спокойствия и тишины в миллионе подданных России»[248].

Поскольку речь шла об обвинениях, несовместимых с понятиями человеческой совести, Броуда взывал к высшим государственным органам, чтобы они прекратили бессмысленные страдания евреев [Trim 2011:41]. Во-первых, он настаивал на том, чтобы следственная комиссия следовала правилам и процедурам, обозначенным в циркуляре 1817 года. Дабы минимизировать отклонения, Броуда требовал, чтобы ведением дела занялся самый влиятельный прокурор в губернии. В его обязанности должен был входить надзор над деятельностью Страхова, а также ему вменялось бы докладывать в Министерство юстиции обо всех стадиях проведения следствия. Броуда также хотел, чтобы Сенат назначил официального представителя, который вел бы работу в еврейской общине – дабы комиссия ни в чем не переступала рамок закона. Евреям надлежало дать право жаловаться в Сенат, если у них будут к тому основания.

Во-вторых, Броуда полагал, что Страхов специально затягивает расследование. От его действий положение узников становилось лишь более гнетущим: «Родственники мои Берлин с его женою и детьми, равно как и другие несчастные обоего пола евреи, отторгнутые от малолетних детей своих и окованные железами, как самые злейшие преступники, жестокостью и пристрастными действиями следователя доведены до такой степени изнурения, что не только отягчила их сильнейшая болезнь… но и некоторые из них должны лишиться самой жизни». По мнению Броуды, в особенно тяжелом состоянии находилась Слава Берлина, которую Страхов «заточил в собственной своей спальне, сделавшись сам ее стражей, где и содержится она в неизвестности… Испуг, когда повлекли ее под стражу, овладел всеми ее чувствами, она сделалась больна»[249].

Хотя сам Броуда и не использует этого выражения, обстоятельства, которые он описывает в своих письмах, можно назвать гуманитарной катастрофой, то есть недопустимыми действиями властей, угрожающими безопасности и благополучию группы лиц.

Когда же засим следователь заблагорассудил забирать к себе обоего пола евреев, то при сем случае не было никаких состраданий к человечеству, отцы и матери схвачены в домах, повлечены под стражу и заключились в его доме так, что никто не мог проникнуть об их участи, до тех пор пока не стали присылать рецептов для получения лекарств на их излечение; от одних семейств взяты жены, от других мужья, а в иных оставлены одни только малолетние дети без всякого присмотра и все хозяйственное управление оных отдано на произвол судьбы[250].

Броуда рассчитывал хотя бы на то, что представители высших органов власти вмешаются в ход расследования и пресекут бесчеловечное обращение с евреями. «В Велиже производятся над содержащимися в доме Страхова чрезвычайные пытки». Страхов не только заковывал евреев в кандалы, но и сажал под замок ни в чем не повинных людей, которые оказывались взаперти по его чистому произволу. В другом месте Броуда формулирует это иначе: с его точки зрения, трагедия приобрела совершенно недопустимые масштабы: Страхов якобы пытается раскрыть преступление, доказать факт которого в суде будет совершенно невозможно[251].

Броуда напоминал Сенату, что, пока творился этот произвол, евреи писали официальные жалобы в канцелярию генерал-губернатора: вскоре после того, как император решил возобновить уголовное разбирательство, еврейская община направила туда несколько официальных обращений, в том числе и пространное письмо от велижского кагала[252]. Хованский раз за разом игнорировал жалобы евреев и отказывался наказывать старшего следователя за его действия. Напротив, он дал Страхову полную свободу действий. Если цель расследования в том, чтобы обличить преступников, почему Страхов допрашивает одних только евреев, полностью игнорируя проживающих в городе христиан? С точки зрения Броуды, речь шла всего лишь об обычном бытовом преступлении[253].

С достаточно ранних времен, примерно с XVI века, существовало довольно много трактатов, написанных в различных государствах и посвященных идеологии сопротивления монаршему произволу. «Vindicae contra tyrannos» («Иск против тиранов»), впервые опубликованный в Базеле в 1579 году, гласил: «Если правитель прибегает к насилию и не соблюдает законов божеских и человеческих, то есть тиранит подданных, иной правитель может на справедливых и законных основаниях пойти против него войной»[254]. В последующие десятилетия изобретение способов пресечения действий, несовместимых с человеческой совестью, стало для международного сообщества обычным делом. Идея вмешательства по гуманистическим причинам – в том виде, в котором она родилась и претворялась в жизнь в Европе раннего Нового времени, – состояла в том, чтобы заставить тот или иной режим изменить свою политику в отношении жертв злоупотреблений. Образованные люди – дипломаты, ученые и сложные группы давления, целью которых было улучшить положение угнетенных, – помогали мобилизовать общественное мнение и организовать поддержку соответствующих действий [Green 2012; Trim 2011: 65][255].

Весьма красноречивой иллюстрацией того, как еврейские общины оказывали влияние на общественное мнение, служит обвинение в ритуальном убийстве, выдвинутое в Дамаске в 1840 году. Там – всего через пять лет после того, как было вынесено официальное решение по Велижскому делу, – исчезли монах-итальянец и его слуга. Вскоре после этого большую группу богатейших евреев Дамаска обвинили в ритуальном убийстве и вынесли им соответствующий приговор. Новости об этом процессе стремительно распространились по всему Ближнему Востоку и странам Запада. Самые уважаемые газеты Англии, Франции и Германии публиковали десятки статей, полемику, связанную с этим преступлением, – во многих текстах убийство фра Томмазо было представлено как частное проявление широко распространенного еврейского культа человеческих жертвоприношений [Frankel 1997: 9]. Поначалу этот кризис вверг еврейскую общину в сильнейшее смятение. Однако евреи сумели мобилизоваться, и ответ их оказался необычайным и беспрецедентным: лоббирование в самых высоких правительственных кругах, международная кампания в прессе, парламентские дебаты, широко освещавшиеся собрания, сбор средств, дипломатическая поездка в Египет двух самых уважаемых лиц из мира еврейской филантропии: сэра Мозеса Монтефиоре из Англии и Адольфа Кремье из Франции. В итоге кампания увенчалась успехом, пусть и частичным: всех заключенных-евреев выпустили, однако султан отказался формально снять с них обвинение в ритуальном убийстве.

Велижское дело оказалось полной противоположностью дамасскому: новости о нем не выходили за пределы строго определенных кругов имперской бюрократии. Крайне сомнительно, чтобы Броуда или кто-то из представителей велижской еврейской общины пытался связаться с влиятельными политическими деятелями из Англии, Франции или Германии. Если они и пытались, то корреспонденция – как в ту, так и в другую сторону – до сих пор не обнаружена. В смысле глобального влияния Велижское дело осталось лишь рябью на воде. Судя по всему, на момент своего визита в Россию в 1846 году Мозес Монтефиоре не знал об этом случае