9 сентября 1827 года генерал-губернатор Н. Н. Хованский отправился в Петербург делать доклад перед сенатским комитетом. Хотя на должность генерал-губернатора назначал лично государь император, этот сановник являлся представителем центрального правительства, поэтому ему вменялось законом находиться в постоянном контакте со столицей империи [LeDonne 2001:8–9]. Как и любой крайне честолюбивый чиновник, стремящийся любыми способами подняться по служебной лестнице, Страхов был прекрасно осведомлен об обязанностях генерал-губернатора. Если Сенат сочтет необходимым наказать или оштрафовать Хованского за недолжное исполнение служебного долга, под угрозой окажется и будущее самого Страхова. Понимая, сколь многое поставлено на кон, чиновник по особым поручениям провел несколько ночей, составляя исчерпывающий доклад, описывая в малейших подробностях успехи своих подчиненных и перечисляя сложные причины того, почему на завершение расследования требуется дополнительное время.

С целью минимизировать коррупцию в российском уголовном кодексе была четко прописана процедура ведения следствия: как именно должны проводиться допросы, как именно официальным лицам надлежит протоколировать, подписывать, собирать и хранить материалы дела. Процедура эта предполагала, что комиссия будет регулярно докладывать генерал-губернатору о ходе расследования. Губернаторы обязаны были в ключевые моменты отправлять донесения в Петербург. Царь и его министры стремились контролировать ход серьезных уголовных дел в мельчайших подробностях. В провинциальные города и села регулярно направлялись комиссии, которые брали на себя ведение подобных дел. Центральные власти не только стремились предотвратить злоупотребления на местном уровне, но и пытались сделать все возможное, чтобы пресечь любую ересь или политическую крамолу еще до того, как ситуация выйдет из-под контроля [Kollmann 2012; LeDonne 2001: 8–9].

Столь медленное продвижение расследования Велижского дела начало вызывать в Петербурге серьезное беспокойство. Почему дознание занимает столько времени? Когда комиссия намерена довести дело до суда[269]? Готовых ответов у Хованского не было. Входя в мельчайшие детали, он обсудил все собранные доказательства с представителями Сената, указал, что допросы, безусловно, приносят свои плоды: Терентьева и Максимова называют все новые имена и, пусть и постепенно, раскрывают истинные масштабы убийства по сговору. Хованский подчеркнул, что быстрому завершению расследования препятствуют несколько обстоятельств. Во-первых, не все подозреваемые проживают поблизости. По этой причине дознаватели тратят много сил и средств на то, чтобы их вычислить. Мешает и то, что евреи используют целый ряд различных приемов, в том числе плутовство и лукавство, чтобы замедлить процесс. Кроме того, усложняют ситуацию протекшее время и провалы в памяти. С того дня, как труп ребенка обнаружили в лесу, прошло несколько лет. За это время и подозреваемые, и те, кто их обвиняет, успели забыть важнейшие детали. С учетом всех противоречий и лакун в показаниях ускорить ход расследования практически невозможно. Требуется дополнительное время[270].

Сенат не только дал генерал-губернатору отсрочку, но и уполномочил его единолично надзирать за ходом этого особенного уголовного расследования [Гессен 1904: 64]. Осенью 1827 года в связи с расширением и активизацией следственных действий Хованский потребовал от дознавателей как можно скорее представить ему полный список имен. Менее чем через неделю после отъезда Хованского в Петербург Страхов вызвал обвинительниц для новых допросов. Марья Терентьева и до того несколько раз намекала на существование более обширного заговора, но о деталях высказывалась даже менее определенно, чем обычно. 15 сентября 1827 года, после особенно тяжелого допроса, Марья сломалась. Она не только назвала новые имена, но и созналась в том, что помогла евреям убить еще двоих мальчиков-христиан[271]. По ее словам, убийства эти произошли весной 1813 года. Центром зловещих событий вновь был назван двухэтажный каменный дом Мирки Аронсон. Марья пояснила, что однажды пошла на рынок, чтобы купить «безом» – веник, и встретила там старую знакомую с двумя сыновьями. Они заболтались, и тут из тени вышел Шмерка Берлин, схватил мальчиков за руки и затащил их в дом[272]. Когда Марья пришла к Аронсонам на следующий день, в доме находились Мирка Аронсон, Шмерка и Слава Берлины и много других евреев самого разного толка.

Терентьева продолжала: мальчики безутешно плакали, однако после того, как евреи дали им в серебряной ложечке по несколько капель какой-то жидкости из бутылки, они внезапно умолкли. По словам Терентьевой, дальше все разворачивалось по известному сценарию. Она описала, как евреи раздели мальчиков, поместили в бочку, утыканную стальными гвоздями, и несколько часов раскачивали ее из стороны в сторону. Она рассказала, как обмыла тела особой жидкостью, коротко подстригла ногти и обрезала крайнюю плоть. Основным местом действия этой устрашающей истории вновь стала большая еврейская школа. Авдотья Максимова, якобы с целью облегчить совесть, без промедления почти полностью повторила рассказ Терентьевой: как она колола мальчиков гвоздем, смывала с них кровь и помогала выбросить тела в реку[273].

Не желая замедлять ход следствия, Страхов тем не менее предложил расширить границы дознания. Первым делом решено было поговорить со служанкой Марьей Ковалевой, которая, как оказалось, смогла подтвердить показания Терентьевой и даже украсила их самыми неожиданными подробностями. Весной 1813 года, сообщила Ковалева, она была впечатлительной молодой девушкой. Она вспомнила, как, находясь в еврейской школе, увидела что-то длинное, круглое, с двумя длинными выступами, напоминающими рога дьявола. Иосель Гликман якобы сказал ей, что это – еврейский бог, который делает много хорошего, но только евреям и никому иному. Ковалева описала еще один инцидент, связывавший зловещие слухи с прошлыми событиями. Примерно через год после убийства двух мальчиков Ковалева мыла у Мирки полы и заметила в углу комнаты красную деревянную шкатулку. Не сдержав любопытства, она откинула крышку и увидела что-то вроде трех темно-красных блинчиков и большую серебряную чашу. Она помнит, точно это было вчера, что от густой темно-красной жидкости, которой была наполнена чаша, исходило сильное зловоние – будто от гниющей плоти[274].

Почему она молчала раньше? – осведомился Страхов. На лице Ковалевой отразился испуг. Она якобы боялась, что евреи станут все отрицать, а ее накажут кнутом и сошлют в Сибирь. Ковалева была уверена, что тут-то и придет ей конец. Она понимала, что евреи хотят ее запугать, чтобы она молчала. Однако теперь, много лет спустя, она поняла, что наконец-то пришло время открыть всю правду. Впрочем, развязка не заставила себя долго ждать. Всего через несколько дней после этого признания Ковалева повесилась. Судя по всему, последние минуты жизни она провела в убеждении, что обязательно будет наказана за свое признание. Накануне самоубийства дежурный охранник заметил, что Ковалева находится в невменяемом состоянии. По его словам, она рыдала, ходила кругами по комнате и бормотала себе под нос, что сказала чистую правду и что очень