– например, еврейским ратманам – не позволено вмешиваться в ход уголовного следствия. Действуя с осторожностью и в тайне, он надеялся установить истину, а главное – обличить, как он считал, хитроумный еврейский сговор. Чего ему точно не было нужно, так это чтобы зловещие слухи расползлись за пределы провинциального городка. Страхов докладывал Хованскому, что евреи, знакомые с тайнами кровавого жертвоприношения, всеми силами препятствуют следствию в надежде спасти подозреваемых от заслуженного наказания и не дать следствию подтвердить, что злокозненное преступление воистину имело место. Вместо того чтобы ответить на жалобу по существу, Страхов решил, что лучший способ действия – арестовать обоих жалобщиков до того, как они смогут помешать ходу расследования[233].

В результате 20 июня 1826 года, менее чем через месяц после подачи прошения, Шмерка и Евзик были взяты под стражу. На этот момент само расследование только начиналось. Генерал-губернатор не видел причин принимать жалобы евреев всерьез. Более того, Хованский ни на миг не усомнился, что Страхов сделает свою работу в срок и все виновные понесут наказание. Мужчины, как и их жены, оказались в заключении, потому что якобы были причастны к кровавой жертве[234]. Их арест сильно взбудоражил всю еврейскую общину. Скольких еще евреев намерен арестовать Страхов? Кто станет следующей жертвой? Что может еврейская община предпринять, чтобы защититься от обвинений?

Брат Евзика Шефтель Цетлин и отец Ицко Нахимовского Берка, не теряя времени, составили официальный ответ. 27 августа они отправили в Витебск второе прошение. В надежде вызволить сородичей они попытались воззвать к разуму Хованского, описав абсурдность обвинений. Они поясняли, что главным виновником является местный школьный учитель по фамилии Петрища. Все видели, как он ходил по городу с какой-то книгой в руках и распускал подлые слухи про евреев. Оперируя переводами и толкованиями определенных мест из Талмуда, Петрища сумел убедить всех жителей города в том, что евреи пьют кровь христиан. Чтобы обвинения показались еще менее обоснованными, они добавили, что штаб-лекарь Левин сыграл немаловажную роль в придании веса обвинению, поскольку представил лживое заключение. И правда, если тело на самом деле было пронзено тупым гвоздем, почему на нем не обнаружены припухлости? Просители подчеркивали, что после того, как самый влиятельный суд Витебской губернии рассмотрел показания и вещественные доказательства в ноябре 1824 года, он постановил полностью оправдать евреев.

Страхов же, продолжали просители, полностью убежденный в вине евреев, не обратил на эту важную подробность никакого внимания. Они указывали, что Страхов злонамеренно посадил евреев под арест, держит их у себя в доме, отрезав от внешнего мира, не выпуская на свежий воздух. На допросах он прибегает к насилию, не допускает еврейского депутата к участию, не заинтересован в том, чтобы провести непредвзятое дознание и выявить подлинных виновников. Они просили генерал-губернатора заменить Страхова другим следователем, который, как они надеялись, будет действовать по закону[235].

Шефтель и Берка не сообщили генерал-губернатору ничего такого, чего он не слышал раньше. Кабинет Хованского был забит жалобами, прошениями и ходатайствами самого разного характера, причем многие были от евреев. С самого того момента, как Хованский встал во главе северо-западных губерний, он взял за правило не относиться к жалобам евреев всерьез. Дело, касающееся ритуального убийства, подтвердило все его изначальные подозрения: он считал, что евреи – народ весьма лукавый, и потому не спешил писать официальный ответ. Как отмахнуться от столь убедительных улик и результатов экспертизы? Одно он знал точно: заменять чиновника по особым поручениям кем-то другим он не собирается. По его мнению, Страхов был опытным следователем и при этом строго придерживался всех правил ведения следствия. Что же касается других претензий, он решил, что лучше всего будет терпеливо дожидаться доклада Страхова.

Ранее представители российских властей еще никогда не обвиняли всех евреев в целом в поддержке ритуального убийства, а уж тем более в соучастии; они считали, что этот зловещий обряд проводят отдельные «фанатики» [Klier 19866:104][236]. Основываясь на том, что он прочитал и услышал, Страхов все отчетливее понимал, что Велижское дело – иного толка. Все эти жалобы явно мешали доказывать вину евреев. Страхов ставил перед собой грандиозную задачу: использовать свои полномочия дознавателя для того, чтобы добиться вынесения приговора, который, безусловно, самому ему представлялся эпохальным[237]. 17 ноября 1826 года он отправил в Витебск пространное донесение, в котором сообщалось, что уже собрано достаточно предварительных свидетельств, чтобы заключить евреев под стражу: «Не будучи медиком, я не могу судить о свидетельствах, данных штаб-лекарем Левиным, но сознание преступниц солдаток Марьи Терентьевой и Авдотьи Максимовой вполне оное оправдывает»[238].

Страхов утверждал, что, вне зависимости от собственных пристрастий, с подследственными он обращается по совести и уважительно: они спят в отдельных помещениях, на койках с матрасами и одеялами. Охрана доставляет им прямо в комнаты горячее питание, личные вещи, в том числе и лекарства. Некоторым подследственным, например Евзику и Ханне Цетлиным и Шмерке и Славе Берлиным, дозволена даже роскошь пить у себя чай и кофе. Некоторое время, продолжал Страхов, подследственным даже дозволялось обмениваться записками с друзьями и родными, однако это он довольно быстро пресек. Имея дело с таким жестоким преступлением, подчеркивал чиновник, власти должны принимать все меры к тому, чтобы минимизировать общение между заключенными[239].

Евреи, как и все подданные Российской империи, имели по закону право на защиту от несправедливости, в случае если они пострадали от злоупотреблений или тирании. Для этого нужно было отправить личную или коллективную жалобу либо губернатору, либо напрямую в Сенат или в одну из санкт-петербургских канцелярий. После разделов Речи Посполитой евреи все чаще обращались с жалобами к российским чиновникам, излагая собственные беды или прося о вмешательстве в конфликты между соседями. Страхов стоял на том, что евреи имеют полное право писать прошения властям, он не собирается их этого права лишать, даже если бумажная волокита замедляет ход расследования. Однако касательно основного требования еврейских представителей ответ Страхова был однозначен: евреи не имеют права выдвигать следственной комиссии требования. Дело носит деликатный характер, то есть проводить расследование он должен вдумчиво и осмотрительно, остерегаться ложных показаний и исполнять свои обязанности, находясь с подследственными наедине. Если же генерал-губернатор одобрит просьбу евреев и назначит еврейского депутата надзирать за ходом расследования, евреи – в этом у Страхова не было ни малейших сомнений – станут препятствовать правосудию тем, что будут продумывать свои ответы заранее, еще до вызова на допрос[240].

С жалобами Страхов разбирался так же, как и с самим делом: методично, пункт