нее немедленно наложат херем — то есть изгонят из еврейской общины и запретят покупать кошерное мясо. Фратка особо настаивала, что все полученные от нее сведения надлежит держать в тайне. По ходу очной ставки она не только напомнила Руману о том, что именно он ей прошептал, но добавила еще одну важнейшую подробность: что нож и бритва, которыми евреи умертвили и обрезали мальчика, находятся у еврея по имени Гирш, проживающего на окраине города. Фратка умоляла следователей увезти Румана куда-нибудь подальше, потому что, если его отпустят, в еврейской общине тут же заподозрят, что это она на всех донесла. А тогда – в этом Фратка не сомневалась – поступят с ней даже хуже, чем с мешу-медом (выкрестом): человеком, которого изгоняют из общины за то, что он предал еврейскую веру. Фратке с детьми придется где-нибудь скрываться или вовсе покончить с собой[227].

Чувствуя скептическое отношение дознавателей к своим словам, Фратка решила взорвать настоящую бомбу. Берка Зарха, шойхет (резник) общины, спрятал нож во дворе здания, где собирался кагал, в потайном сарае, вместе с еще примерно двадцатью ножами – все они лежат в красивых, обитых тканью футлярах. Фратка объяснила, что нож был приметный, в красном кожаном футляре, с серебряной гравировкой еврейскими буквами, хотя в принципе ничего особенного в нем не было, за вычетом одного: в отличие от обычного бритвенного лезвия, его можно было сложить пополам. Чтобы еще сильнее заинтересовать следователей, Фратка предъявила еще два вещественных доказательства: измель (нож для обрезания) и высушенную крайнюю плоть, принадлежавшую, по ее утверждениям, Федору. Фратка вспомнила, что какая-то пожилая христианка, которой она раньше никогда не видела, передала ей и нож, и крайнюю плоть, когда она однажды зимним днем вышла в отхожее место. Впоследствии она для сохранности спрятала и нож, и крайнюю плоть у себя под матрасом[228].

Ножи, собранные следственной комиссией в качестве улик, подтверждающих совершение евреями ритуальных убийств

В итоге сенсационные заявления Фратки Страхов счел неубедительными. Вопрос установления истины встает по ходу уголовных расследований достаточно часто. Хотя по закону чистосердечное признание – убедительнейшее из всех доказательств, однако дознаватели понимали, что подозреваемые вполне способны выдумывать показания, чтобы избежать допросов и наказаний. Не зная, как ей еще поступить, предчувствуя, что, возможно, ей придется провести в одиночке еще много лет, Фратка решила покончить с собой. Она взрезала себе горло осколком стекла, однако порез оказался поверхностным – она лишь потеряла немного крови[229].

5. Жалобы

8 апреля 1826 года – в этот день их жены, Слава и Ханна, были взяты под стражу – Шмерка Берлин и Евзик Цетлин отправили генерал-губернатору отчаянное прошение. Они требовали ни много ни мало, чтобы Н. Н. Хованский отстранил Страхова от исполнения его служебных обязанностей, писали, что две в высшей степени уважаемые жительницы города находятся в заключении без каких бы то ни было доказательств, на основании одних лишь злобных, неосмысленных и полностью лживых наветов. Просители отмечали, что детям их запрещено общаться с матерями, а Слава и Ханна в заключении лишены самых элементарных человеческих благ. Они

…тому уже шестая неделя содержатся… как важнейшие государственные преступники. Будучи лишены самых необходимых человечеству выгод, и как слабое творение, до того изнурены, что при теперешней их болезни и изнеможении скоро могут лишиться жизни. <…> Следствие сие производится медленно, без магистратского депутата с еврейской стороны, который бы наблюдал по крайней мере за тем, то ли в допросах написано, что они показывали[230].

Дело осложняется тем, продолжали Шмерка и Евзик, что одна из женщин «весьма мало знает грамоты, а другая вовсе безграмотная». Опасаясь, что расследование в любой момент может выйти из-под контроля, они просили генерал-губернатора употребить свое влияние и прекратить это бессмысленное разбирательство. Они писали, что жены их, «томимые строгим содержанием… впали в болезнь». Они выражали надежду, что как минимум можно «содержать их снисходительнее и в таком месте, где могли бы они пользоваться свежим воздухом, а нам бы, с детьми нашими, для облегчения их горести, позволено было навещать их». Они обещали, что в этом случае будут общаться только по-русски, чтобы не возбуждать подозрений. «По силе вышеупомянутого высочайшего указа, предоставить им свободу, возможными способами оправдывать себя в их невинности противу вражды и клеветы в пролитии якобы ими христианской крови, дабы и их еврейская кровь напрасно не была пролита»[231].

На протяжении многих веков евреи, проживавшие на польско-литовской территории, достигали своих политических целей посредством взяток, тайного сбора сведений и благодаря своевременному вмешательству монарших судов. Эта стратегия сохранения политического влияния на власти предержащие была последовательной и в определенные периоды чрезвычайно успешной. Однако к 1820-м годам, с постепенным распадом еврейского самоуправления, русско-еврейские общины оказались по большому счету предоставлены самим себе в деле защиты своих политических интересов и выражения своих притязаний на основные гражданские права [Lederhendler 1989: 33–35]. Во второй четверти XIX века в Западной Европе складывался новый тип политической активности. Общественные организации, многотиражные газеты и брошюры постепенно замещали институт ходатаев в роли ключевых инструментов мобилизации ресурсов и политического влияния. В тех местах, где была хорошо развита еврейская публичная сфера, координировать организованный международный отклик с целью предотвращения масштабных нарушений прав человека становилось все проще. Особенно действенным инструментом, способным мобилизовать международную общественность на защиту прав евреев, стали газеты. Это было связано не только с их беспрецедентными возможностями доводить новости о катастрофах до сведения как широкой публики, так и высокопоставленных дипломатов и государственных деятелей, но и с их способностью объединять людей, разбросанных по большому географическому пространству

Однако евреи Российской империи оставались за рамками этого нового еврейского интернационала[232]. Они не имели доступа к газетам, выходившим за границей, среди них не было высокопоставленных дипломатов, которые доносили бы до других новости об их невзгодах и выступали бы в их защиту. В распоряжении Шмерки и Евзика, смятенных, изолированных от мира, было не так уж много средств, чтобы выступить против того, что им представлялось серьезной социальной несправедливостью. Они прибегли к единственному способу, доступному всем подданным Российской империи: написали официальную жалобу.

Как только Страхов узнал об этой жалобе, он принялся все отрицать. Да в чем вообще дело? Он доложил Хованскому, что Слава и Ханна говорят по-русски не хуже русских. Коллежский советник считал, что у него есть все основания полностью держать под контролем ход расследования. Согласно российскому закону, сторонним наблюдателям