утро. Не зря по жилам моим бежит его кровь, и я рождена совершить нечто особенное. Пасифая изменила мир, но из-за злобного Посейдона от силы ее проистекла вязкая, темная мерзость, сгустилась под каменистой критской землей и осквернила нас всех. Теперь я сотру эту грязь, смету лучом света, уподобившись Гелиосу в колеснице.

Когда я вышла к танцевальной площадке, земля уже купалась в золоте. Безмолвие зари нарушилось движением жизни – посвистывали певчие птицы, накатывали волны тепла, сулившие дневную жару. Ноги мои отбивали на гладком полу быстрый ритм. Если кто слышал во дворце, то думал, наверное, что это символ барабанного боя, который нынче вечером сопроводит узников к Лабиринту, что я танцую, предвосхищая смертельный ритуал. Но во мрачный контур танца я вплетала и другой рисунок – стремительный, легкий, он вился по полу, как те самые прожилки света, окрасившие небо. Я, внучка солнца, рождена для великих дел и сегодня возьму судьбу в свои руки. Я достойна стать женой славного героя и докажу это. Путь жертв, страданий и смерти не для меня. Я займу свое место в песнях о Тесее: царевна, которая спасла его и покончила с чудовищем – заразой, поразившей Крит.

Танец знаменовал конец всего известного мне и начало неведомого. За стенами дворца протяжно и громко мычали быки – их выводили за ворота, чтобы принести в жертву. В храмах жгли благовония, и сладкий дым поднимался к небесам, возвещая скорое кровопролитие во славу богов. А глубоко под моими пляшущими ногами, в извилистых проходах Лабиринта, звучал нетерпеливый топот копыт, и когда солнце в небесной вышине достигло триумфального зенита, Минотавр во мраке земных недр взревел.

Время тянулось мучительно. Не терпелось поговорить с Федрой, но остаться наедине нам не дали. Отправившись к сестре в надежде застать ее одну – меня просто разрывало от желания обсудить прошедшую ночь, держать слова при себе было невыносимо, – я наткнулась на внезапное препятствие в лице Пасифаи – она расчесывала золотистые кудри Федры и заплетала их в длинные косы.

Когда-то она часто делала нам прически. И сейчас еще звучал в ушах ее золотистый смех, а затылок чувствовал прикосновение теплых материнских пальцев, быстрых, проворных рук, придававших моим волосам замысловатые формы. Сколько времени прошло! А теперь Федра сидела смирно, и Пасифая плела ей косы молча.

Афины умоются сегодня слезами, а взбудораженный Крит будет упиваться своей темной властью, и причиной всему она, Пасифая. Значило это для матери что-нибудь? Достаточно, чтобы она вышла из молчаливой задумчивости, испытала какую-то гордость и, вспомнив о важности внешнего вида, захотела показать людям и дочь свою тоже? Федра невинна, нетронута и прямо светится, столько в ней жизни. Мученик-герой, страшное чудовище, красавицы дочери и наследник престола Девкалион – вот дети Пасифаи. Может, она и правда считала, что вправе гордиться своими отпрысками, в то время как четырнадцать чужих ожидает смерть.

Мать увидела, что я топчусь у двери, и пригласила:

– Заходи.

Сказала тихо, но вскинула глаза, и на миг мы встретились взглядом. Я села на край ложа.

– Как красиво, – проговорила она.

То ли ко мне обращаясь, то ли к Федре, то ли в пустоту.

Мать закручивала косы в венок вокруг сестриной головы и уже заканчивала. Все молчали, но молчание я только приветствовала. Чувствуя, что, открой Федра рот, она может сболтнуть всякое. Она едва не потрескивала от возбуждения, почти осязаемого, и кто-нибудь понаблюдательнее Пасифаи уже наверняка спросил бы, в чем дело. Не пристало юной царевне выглядеть такой взбудораженной накануне человеческих жертвоприношений, предстоявших тем вечером.

Федра соскользнула с табурета, и Пасифая повернулась ко мне. Улыбнулась ласково, хоть глаза при этом не выражали ничего.

– Теперь ты, – и указала на сиденье.

Пасифая водила гребнем по моим волосам, обтекавшим ее руки. Мягко давила пальцами на голову. Такое это было знакомое и такое забытое чувство, что глаза мои тут же наполнились слезами. Федра из другого угла комнаты метнула в меня яростный предостерегающий взгляд. Я понимала, почему она сердится, да и сама была собой недовольна. До сих пор сестренка, хоть и младшая, держалась гораздо хладнокровней моего. Она явно беспокоилась, что я вот-вот все испорчу, но Пасифая казалась умиротворенной, и я отдалась рукам матери, заплетавшей мне волосы, будто вернулась в детство, будто и не собиралась помочь человеку, открыто заявившему о намерении убить ее младшего сына, совершить это преступление, не собиралась ограбить Крит, в одну ночь лишив его и чудовища, и царевен.

От зноя, опалявшего каменные стены снаружи, комната погрузилась в теплое, дурманящее марево, и я почувствовала, как уплываю куда-то. Мягкие, заботливые прикосновения Пасифаи, которая сворачивала и переплетала густые пряди, не иначе как задумав украсить и мою голову таким же золотым венцом, как у Федры, убаюкивали, веки мои отяжелели, и я вспомнила объятия Тесея. Прохладная зеленоватая вода подхватила меня, повлекла куда-то. Покачиваясь на волнах, я плыла в бескрайнем океане, с головокружительной легкостью неслась по гребням волн с белопенными шапками. Сон наяву выбросил меня в безбрежную, пустую океаническую ширь. Я знала, что где-то там, в изукрашенных, золоченых покоях, сидит Ариадна и Пасифая вплетает ей в волосы тяжелые украшения с драгоценными камнями, но сама была далеко-далеко, теченья кружили меня, тянули в разные стороны, но только не домой. И вот я внезапно ощутила под собой колючие песчинки, то есть оказалась на берегу, но не знала каком, знала только, что я одна и это безмерное одиночество отверзает во мне рваную рану, а вокруг один лишь песок.

Вдруг испугавшись, я открыла глаза. В комнате стояла страшная духота, руки Пасифаи не двигались больше, а обвивавшие мою голову косы тяготили. На миг мне сделалось жутко – этот необитаемый берег, пригрезившийся мельком, казался таким удушающе правдоподобным. Подняв голову, я встретила сияющий бронзой взгляд Пасифаи – впервые с тех пор, как Минотавра заточили в Лабиринт, – устремленный прямо на меня. И одно долгое мгновение не могла оторвать от нее глаз. В замешательстве смотрела я на мать, а от образа широкого пустынного берега в целой вечности отсюда все бегал по спине озноб, и от тягостной духоты в комнате кружилась голова. Мы с Пасифаей замкнулись в исступленном молчании, и я ощутила груз слов, невысказанных за столько лет. Хотелось крикнуть ей: “Сегодня уезжаю, мы больше не увидимся!” Но эти слова зачахли и умерли на губах. Стеклянный взгляд Пасифаи, бесстрастный и непостижимый, был непоколебим.

Федра взяла меня за предплечье, пробормотала:

– Красивая прическа, Ариадна, – и потянула за руку: вставай!

На мгновение