Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дети – другое дело.
Мой дед и его приятель уехали на пять недель, как он говорил. Устанавливали ловушки и стреляли грустноглазого за грустноглазым промеж ушей. Обычными пулями. Серебро для них значения не имеет. Настолько они от нас отличаются.
По словам Даррена, чтобы показать ему с Либби и моей маме, чтобы преподать им необходимый урок, он принес домой одного детеныша в картонной коробке.
У того еще глаза не открылись и череп был сжат, как бывает, когда ты находишь целый их выводок. У Даррена, Либби и мамы потом много месяцев были кошмары.
– Лучше бы я не смотрел, – сказал Даррен, сидя за рулем «Бонневиля», бак которого плескался в такт, потому что спирт в неэтилированном топливе образовал воздушную пробку в карбюраторе.
– Сколько у него было пальцев на ногах? – спросил я.
Даррен посмотрел на меня и ответил, будто только что снова пересчитал их.
– Так это же ты у нас ученый, нет?
– У собак четыре, – сказал я, а затем вытянул руку, растопырив пальцы, чтобы показать, что у нас их пять.
– Неужто? – ответил он и поднял свою правую руку с обрубком пальца, который так и не вырос.
Всю обратную дорогу до мотеля Либби он сидел, склонившись над рулем, словно вел нас навстречу буре.
Думаю, так оно и было.
Либби навещала не кузена.
Она навещала того, кого она укусила.
Даррен был похож на Деда, он рассказывал мне одно, а подразумевал другое.
Либби оставила после себя ликантропа. Она все эти годы наезжала в Миссисипи, чтобы повидать его.
Когда она вышла из отеля, ветер бросил волосы ей в лицо. Она отбросила их назад, надела солнечные очки, и я не хотел бы видеть ее так близко.
– Помнишь, ты думал, что вервольфы не умеют плакать? – сказал Даррен.
– Я никогда так не думал.
За полсекунды до того, как она надела солнечные очки, мы оба увидели ее глаза. Она не плакала. Больше нет. Ее губы были сжаты в тонкую линию. И теперь глаза ее были скрыты.
Мне больше не хотелось пойти с ней.
Не ради этого.
Мы все настолько нервничали по поводу визита в огромный госпиталь, что забыли про кролика.
Когда мы в вестибюле ждали лифта, я сказал вслух то, что должно было быть правдой:
– В то время не было ни одного – ни одного вервольфа в Литтл-Рок, правда?
Поскольку все рассказы моего деда были покаянием.
Я не забыл об этом.
– Все совершают ошибки, – сказал Даррен.
То есть этот ликантроп не был неудачной любовью какого-то волка. Это была личная добыча Деда. Он убирал за собой. Он не играл в героя здоровых особей. Это значило, что грустноглазый, которого он привез домой в картонной коробке, со сжатым черепом, с передними лапками, подобранными под тупую мордочку, был, хотя бы по крови, братиком или сестричкой Либби, Даррена и мамы.
Вот что значит быть вервольфом.
– Здесь прежде не было этого стола, – сказала Либби, изучая информационную стойку, затем обернулась к Даррену. – Ты обратил внимание?
Даррен похлопал по карманам, словно в поисках сигарет, затем нарочито посмотрел на парковку, намекая на кролика.
– Седьмой этаж, – сказала она, суя ему в руку ключ «Бонневиля».
– Мы разделились, – сказал я Либби в лифте.
– И что? – ответила она.
– Ничего, – сказал я. Поскольку ответом были фильмы, а я не должен был их смотреть.
На седьмом этаже в восточном крыле лежали коматозники.
– Вы, – сказала медсестра за столом.
– Я, – ответила Либби и оставила подпись на планшете. – Еще мой брат подойдет. Он похож на меня.
– Ему тоже придется оставить подпись, – сказала медсестра.
Я написал свое имя и фамилию – одну из тех, что использовала Либби, – и пошел следом за ней по стерильному коридору, затем уселся в кресло ждать вместе с ней.
Телевизор был включен, как всегда, чтобы было куда еще смотреть. Чтобы отвлечься.
Поскольку мы были одни, мы услышали это одновременно. Это был эпизод неразгаданной тайны. Мы уловили сказанное зловещим голосом сообщение о торнадо, о похищенной девочке, после рекламы – сообщение из первых рук о том, как бигфут ограбил винный магазин в Арканзасе восемь или девять лет назад. Зловещий голос выдал это как шутку, как передышку после серьезного рассказа о пропавшей девочке. Словно это была шуточная часть программы.
Тетка, рассказывавшая об ограблении, затягивалась сигаретой через каждые три слова и старалась держаться так, чтобы название ее винного магазина было видно у нее над плечом. На входной двери был большой, вырезанный из дерева бигфут, дерево было еще свежее. Он держал в руках вырезанный из дерева пистолет и целился в живот любому, кто стоял перед ним.
Согласно зловещему голосу, дело еще не было закрыто до рассмотрения всех свидетельств. До нахождения объяснения. Если у кого есть информация об этих дерзких ограблениях, то позвоните по такому-то номеру, звонок бесплатный.
Затем показали даты.
Они совпадали с годом смерти Деда. Тем годом, когда Даррен вернулся домой, чтобы встать между Рыжим и Либби. Они совпадали с пластиковым мусорным мешком на столе, набитом бутылками с земляничным кулером и купюрами.
Мне захотелось еще раз посмотреть на статую бигфута. Большинству вервольфов статуй не ставят. Сюжет завершался фотографией сотрудника полиции штата, который был убит при попытке помешать ограблению винного магазина, на которое он наткнулся. Относилось это к данному делу или нет, было непонятно.
– Не в том месте не в то время, – сказал я.
– Не говори ему, – сказала Либби, прочитав мои мысли, и резко дернула головой, когда звякнул идущий вниз лифт. – Это ничего не изменит. Ничего. Разве что он решит, что прославился. Подумает, что они хотят, чтобы он продолжал это делать.
– Он знаменитость, – сказал я.
Она просто смотрела на меня, пока я не кивнул, – да, конечно.
После игры, необходимой для Даррена, чтобы протащить кролика в коматозное отделение и наклониться, чтобы расписаться в планшете, мы повели его к палате 77 на седьмом этаже.
– Мой бургер, он живой! – паясничал Даррен, поднимая бумажный пакет. В нем бился кролик. Не знаю, как он заставил его замолчать. Наверное, замотал морду скотчем. Или зашил степлером, стянутым с информационной стойки внизу. Однако со степлером ему пришлось бы зайти в туалет. Это было бы затруднительно.
– Готов? – сказала ему Либби.
– Готов, – сказал Даррен, затем обратился ко мне. – Можешь подождать здесь, если хочешь. Я не перестану тебя уважать, то есть я не представляю, как бы я мог, но…
– Он должен
