к этому бреду в своей голове. Как только я подумаю, что понял, как сделать девушку счастливой, чтобы она осталась со мной, я снова сделаю что-то не так, и все пойдет по новой.

– Что-то не так, не знаю, вроде как сожрать ее ручного козлика? – говорила Либби, не отрываясь от игрового шоу, освещавшего наши лица голубоватым сиянием.

– Кто угодно мог сожрать того козлика, – ответил Даррен, обнажив зубы, будто ничего не мог с этим поделать.

– Кто угодно, – сказала Либби и двинула правой бровью – она знала, как разозлить Даррена так, чтобы ему пришлось встать с дивана и сделать шаг, чтобы донести свои слова напрямую.

– Это был просто козел, – сказал он. – Один из десяти тысяч козлов.

– А у нее было девять тысяч девятьсот девяносто девять других?

Даррен просто уставился в окно.

– Полагаю, ты ей именно этот аргумент и привел? – продолжала Либби. – Как ее звали? Сисси, Сесилия, Сесили…

– Ни у кого по имени Сесили в мировой истории не было козла! – ответил Даррен.

– Сьерра, – сказала Либби, словно отвечала на вопрос в игровом шоу.

Даррен резко отвернулся, загремел на кухне формочкой для льда, пока та не развалилась пополам. Он бросил ее в раковину и наполовину вышел, наполовину выскочил из задней двери, исчезнув в ночи. Его одежда была разбросана по траве ростом по колено так, что примерно через тридцать секунд после его исчезновения его штаны и рубашка все еще раскачивались взад-вперед, все медленнее и медленнее.

Затем начал накрапывать дождь. На единственную его пару брюк.

Я увидел, как они потемнели.

В Джорджии все время идет дождь.

Может, потому, что мы были здесь, не знаю.

– Он вернется назад с козлом, – сказала Либби, вытягиваясь на диване, который теперь полностью принадлежал ей. – Люблю козлятину.

Я впился взглядом в игровое шоу, ничего нового из него не узнал, разок отрицательно покачал головой, сказав себе, что не буду заводить телефонную книжку для девушек, как Даррен. Так что имя бывшей девушки не заставит меня выскочить в дождливую ночь, потому что, когда я вернусь, я буду пахнуть псиной.

И снова я ошибся.

Бриттани была из тех, кто носит одни и те же черные джинсы каждый день. Они сидели на ней так же в обтяжку, как леггинсы на всех девушках в тот год.

Остальные девушки носили рубашки, открывавшие пупок, или большие свитера, или пиджаки бойфрендов. Бриттани носила черные футболки с рукавами, которые заставляли меня думать о роботах. У нее были черные армейские ботинки, всегда не зашнурованные до конца, но оба не зашнурованные одинаково, всегда с высоко поднятыми язычками, чтобы они могли хлопать, свешиваясь вперед. Наверняка у нее часы уходили, чтобы накраситься черными тенями, чтобы глаза были как у енота. И когда она выходила в этом макияже из дому, у нее была еще и черная помада.

И я тоже посматривал на нее, да.

Мы с ней всегда были на задней парте или в хвосте группы или собрания. Мы были два основных члена общества-всегда-одних-и-тех-же-штанов.

Я не приветствовал ее кивком то и дело, словно признавая наше положение, наш статус, и, может, даже имея какое-то смутное мнение о том, насколько мало нас это волнует, но, в отличие от Даррена, я понятия не имел, какие слова надо сказать настоящей живой девушке.

Привет, ты меня не знаешь, и через несколько недель я уеду. Я помню, как мой дядя однажды сожрал сбитое животное прямо у дороги. Моя тетя может открывать консервные банки зубами, но она делает это только тогда, когда думает, что никто не слышит. Мы похоронили моего деда трактором, который угнал мой дядя. Я все еще помню, как пахло дизельное топливо в ночном воздухе. Моя тетя тянула себя за волосы, чтобы не плакать, но потом все равно расплакалась.

Как оказалось, Бриттани заговорила со мной первая.

Или не заговорила. Но она дала мне кое-что. Устроила типа испытание. Я мог сказать, что это испытание, поскольку ее глаза следили за моим лицом в целом, когда она дала это мне, – не дрогнет ли у меня чуть-чуть мускул на щеке, и тогда она что-то поймет. Она все поймет.

То, что она дала мне, – за это нас обоих бы отчислили.

Это была пуля.

Латунная гильза и тускло-серебристая круглая головка.

Наверное, я должен был бы вздрогнуть. Мускул на щеке должен был дернуться. Уголок рта должен был еле заметно приподняться.

Бриттани прикусила нижнюю губу. У нее это было улыбкой.

– Я знала, – сказала она, пытаясь забрать пулю, обдавая меня близким горячим дыханием.

Я не позволил ей ее забрать.

Серебро не жгло моей ладони. Как и старые четвертаки и десятицентовики, от которых Даррен и Либби всегда шипели.

Я посмотрел в коридор в сторону кабинета географии, или что там у меня было по расписанию – я понятия не имел, я не мог даже сказать, в каком штате мы были в этом месяце, – и сказал свои первые слова Бриттани Кейн Эндрюс:

– Что ты знала?

– Что ты вервольф, – сказала она.

Я несколько шагов пятился, смотря ей в глаза, затем отвернулся, опустил голову, чтобы протолкаться на урок географии.

Если я улыбнусь, она, по крайней мере, этого не увидит.

Вряд ли.

Тремя днями позже она сидела напротив меня в кафетерии.

– Она мне нужна, – сказала Бриттани. – Он будет ее искать.

– Что? – сказал я.

Мой словарный запас был как у нее, не особо велик.

– Сам знаешь что, – сказала она.

Я скользнул ладонью по столу, и скребущий звук сказал ей, что пуля у меня.

– Я не то, что ты сказала, – сказал я ей.

– Ага, – сказала она, накрыв мою руку своей. – Ну так докажи.

Я пожал плечами.

Она огляделась по сторонам – нет ли учителя, официантов, затем перевернула мою ладонь.

– Сунь ее в рот, – сказала она с таким же вызовом, каким было само это действие.

Серебряная пуля.

Я не показывал ее Либби. Не потому, что ее не было дома на ужине, но потому, что она конфисковала бы ее.

Даррен просто взял ее, повертел в пальцах.

– Хорошая работа, – сказал он. – Где взял?

– Нашел, – ответил я.

Даррен выдвинул языком нижнюю губу и оставил вопросы.

– Твой дед, – сказал он потом, глядя мне в глаза в упор, как Бриттани, – когда мы были мелкими, обычно говорил, что знал одного парня. Однажды он попросил его сделать ему такие.

Я откусил свой хот-дог. Хот-доги не дергаются. Можешь жевать их и не упустишь ни слова из того, что говорит