Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я верил Либби. Вот потому я пришел с этим к ней, не к Даррену.
– Волчий поцелуй – это правда? – сказал я с места в карьер и абсолютно невзначай и случайно, как только мог.
Вместо ответа она сначала аккуратно разбила два яйца в сковородку и встряхнула ее за рукоятку, чтобы белки не слились.
– Волчий поцелуй, – сказала она.
Мне о нем рассказала Бриттани.
– Это типа когда ты, – сказал я, не уверенный в том, что правильно говорить об этом, когда она не смотрит на меня, самому доводить мысль до конца, – ты берешь ртом чью-то кожу, и затем ты, ну ты знаешь. Меняешься. И зубы…
– И твои зубы входят в кожу, как при укусе, – сказала она. – Только это иной вариант укуса. Поцелуй, но зубами.
– Предполагается, что так безопасно, – сказал я. – В обход проблемы. Стечение обстоятельств. Ну типа как первая человеческая слюна особая, оберегает десны от заражения. Как молозиво.
Она снова встряхнула сковородку.
– Молозиво, – повторила она, догоняя это слово.
– Первое молоко, – сказал я, прямо по научно-популярному фильму. – Полно витаминов, антибиотиков, белков и все такое.
Она кивнула, все продолжала кивать.
Из того, что рассказывал мне Даррен о новорожденных с такой кровью, рожденных для такой жизни, я знал, что что-то в нашей химии или гормонах дает нам в первые несколько месяцев непереносимость лактозы. Это плохая новость для, понимаешь, млекопитающего, остается только пережевать сырое мясо в кашицу и выплюнуть в рот младенцу.
Он рассказывал мне это, сидя за стаканчиком ванильного мороженого, который предполагалось съесть на двоих, но я этого не знал.
У баек о вервольфах всегда есть источник. Его источник стоял прямо перед ним, тая в стаканчике. Или источником был я – я так хотел иметь непереносимость лактозы.
– Белки, – повторила Либби.
– Это правда? – спросил я. – Про волчий поцелуй?
Либби еще раз встряхнула сковородку и сказала:
– Даррен рассказал мне о той пуле.
При этих словах я коснулся кармана, только сейчас осознав, что он пуст.
Либби подняла пулю на уровень плеча.
– Может, тебе не надо так прислушиваться к этой девушке, – сказала она. – Я просто…
Остального я не услышал потому, что вышел из кухни.
Я не пошел в свою комнату, как обычно.
Я пошел в заднюю дверь, как Даррен.
Пока Либби, судя по звукам, не заснула, я сидел в пустой прихожей дюплекса, швыряя в стену зажженные спички, глядя, как они чадят на ковре. Затаптывал те, которые надо было затоптать. Те, до которых можно было дотянуться, чтобы не вставать. Если остальные загорятся, ну и пусть.
Ни одна не загорелась.
– Откуда твой дед столько знает?
Мы сидели высоко в старом спортзале.
Было время ланча. Ты тащишь свой поднос в старый зал, только если не собираешься есть. Старый зал для разговоров. Большая часть ламп потускнела за двадцать лет игры в мяч, а та, что осталась с левой стороны, была заплевана жвачкой. Шарики, долетавшие до горячей лампы, плавились и отваливались, стекали до металлической решетки лампы, висящей как гигантский умирающий калейдоскоп.
Он был совершенен.
Бриттани разгрызла морковку и не ответила на мой вопрос о своем деде. Вместо этого она сказала, что она испытала уже все. Каталась в песке под светом полной луны. Пила из волчьего следа – она не была уверена, что он волчий.
Возможно, она могла превратиться в веймарскую легавую. Она пыталась пить из реки ниже по течению от волка, но было непонятно, насколько ниже по течению надо пить.
От воды она маялась животом два дня. Она отказалась идти к врачу, уверенная, что обращается.
– А теперь есть ты, – сказала она.
– А он не пробовал эти пули на тебе… ну ты понимаешь? – сказал я.
Она просто смотрела на блестящий пол зала, раздумывая.
– Мой дед умер, – сказал я. – В Арканзасе.
– От болезни?
Я улыбнулся, пока она не подняла глаза и не увидела улыбку.
– Он не стал бы стрелять в меня, – сказала она. – У него и ружья-то не было. Он просто продавал пули коллекционерам. Он единственный, кто делал их всех размеров.
– Калибров, – поправил я.
– Калибров, – отрыгнула она это слово, и от этого оно показалось глупым и очевидным.
Я сидел в нескольких дюймах от нее. Я сказал себе, что могу ощущать тепло ее тела.
В углу за нами Тим Лоусон и Джина Росс приступили к делу.
Бриттани резко встала, протянула мне руку. Этот жест я видел только в кино по телику.
– Я хочу кое-что тебе показать, – сказала она.
Я пошел за ней. Рука ее была мягкой и крепкой, горячей и совершенной. Она завела меня за деревянные сиденья, под деревянные сиденья, где оцинкованный металл поддерживал деревянные доски.
Мы нырнули под них. Примерно на половине пути, куда мы нырнули, пригнувшись, как в тайную пещеру, она подняла вверх свою зажигалку и зажгла ее.
Пламя зажглоcь при первом скребущем повороте колесика, и я огляделся.
Поначалу я подумал, что это барахло каких-то болельщиков, баннеры и ленты.
Это были колготки. Они свисали сверху.
Бриттани все еще держала меня за руку.
Я услышал собственные слова:
– Волчий поцелуй.
Она позволила зажигалке погаснуть.
Двумя днями позже серебряная пуля снова всплыла.
Она лежала в холодильнике на треснувшем блюдце рядом с кетчупом. На ней был иней. То есть пролежала она тут несколько часов. С тех пор как Либби ушла. Я почти видел, как она склоняется, чтобы положить ее сюда. Положить и потом подтолкнуть прямо в середину блюдца. Достаточно медленно, чтобы та не перевернулась.
Даррен сидел у меня за спиной и ел свои хлопья без молока. То есть в холодильник он не заглядывал. Патрон был для меня.
Я открыл дверь, рассматривая патрон. Его кончик был снят.
Я полез внутрь как за кетчупом или остатками еды и взял патрон в ладонь. Он тяжело холодил ее, и я с дрожью подумал, что он обжигает меня.
Это был просто холод.
– Оставь его открытым, – сказал Даррен о том, сколько я проторчал в холодильнике. – Прямо как на Аляске.
– Будто ты бывал на Аляске, – сказал я ему из-за двери.
– Я везде побывал, парень, – пропел он в ответ, а затем с хрустом забросил себе еще порцию хлопьев в рот, постепенно их пережевывая.
Я покатал патрон в руке, снимая изморозь. Я смотрел на него сверху,
