Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но звук…
Уши не закроешь.
Я лежал, завернутый, как буррито, в простыни, отвернувшись от двери, когда Либби открыла ее и выглянула в мое окно, чтобы удостовериться в том, что увидела снаружи в свете фар.
Сейчас там был картон и клейкая лента. Не стекло.
– Переезжаем? – в своей отрывистой манере сказала она, словно это был очередной факт из тысячи.
Я кивнул в своей простыне.
Я проплакал всю ночь.
В четырнадцать лет.
Я плакал по старику, которого даже не знал.
– Дай мне еще разок поспать под крышей, – сказала она и закрыла мою дверь.
До автобусной остановки в конце нашей дороги я не знал, что Даррен сделал с телом.
Как оказалось, дед Бриттани был слишком стар и хрупок, чтобы хоть немного вернуться в человеческий облик. Это облегчило задачу Даррена. Дед Бриттани умер волком, и таким и остался.
Вместе того чтобы пачкать свою машину кровью – аккумулятор все равно сдох, пришлось бы «прикурить» от «Амбассадора», – Даррен отнес седого волка как можно дальше на руках. Не в деревья Джорджии, где его растащили бы койоты или медведи, но на автостраду.
Похороны, которые он устроил самому старому вервольфу нашего времени, который спас наши жизни раз пятьдесят, который играл в игру с внучкой, чтобы подготовить ее, по крайней мере, к моменту появления настоящего вервольфа, похороны, которые он устроил ему, были на желтых полосах, примерно в двухстах ярдах от почтовых ящиков – с противоположной стороны от той, откуда подъезжала Либби.
Теперь дед Бриттани был месивом на дороге.
Даррен позаботился, чтобы зубы и череп были раздроблены, конечно же, но теперь еще и тело. Раз за разом.
Здесь погибла гигантская белая собака.
Птицы уже слетелись, расклевывая внутренности, растаскивая его по дороге в направлении на юго-восток.
Может, это и было к лучшему.
И все же, когда два футболиста на автобусной остановке начали швырять в труп камнями, чтобы спугнуть птиц, я сцепился с ними, и все получилось как всегда, когда двое против одного, у которого еще и когти не отросли.
Бриттани выгнала всех из женского туалета, чтобы отмыть мое лицо.
Она уже плакала, когда я нашел ее.
Когда она промокала мои ссадины влажной туалетной бумагой и заново перевязывала мою порезанную руку, она рассказывала мне о своем деде. О том, как он жарил яйца с горячим соусом для них с мамой. Как впервые за все время его не оказалось дома сегодня утром. Как это случается со стариками. Они просто уходят, умирают от голода в какой-нибудь канаве или возле дома, который они думают, что знают.
– Может, он был вервольфом, – тихо сказал я.
– Это не смешно, – сказала она. – Он делал серебряные пули. Вот.
Она заставила меня прижать к левому глазу сложенное бумажное полотенце.
Затем:
– Не слушай.
Она вошла в одну из кабинок, закрыла дверь и пописала.
Мое сердце забилось в груди как никогда.
К уроку английского она плакала на задней парте, надвинув капюшон своего черного худи, но стать незаметной, как ей хотелось бы, не получалось.
Вся футбольная команда теперь называла меня Жертвой аварии.
И да, я проглотил это. И да, я защищал мой следующий обед.
Класс все еще читал «Ромео и Джульетту».
Второму футболисту пришлось читать вслух – словно так и должно было быть. Словно я должен был увидеть, что приближается.
Сцена у балкона.
– Но я же парень… – сказал он мистеру Престону.
– Сегодня все роли читают мальчики, – ответил мистер Престон, подчеркнув слово мальчики жестче обычного, и махнул рукой, чтобы пьеса продолжалась.
Футболист пожал плечами, оглянулся на сокомандников, чтобы показать им, что сейчас что-то будет, и сделал, как его просили, – вышел из-за парты с книжкой в руках, опустился на колени прямо у меня за плечом и произнес медовым голосом:
– О Жертва аварии, где ж ты?
Я вскочил так резко, что парта вскочила вместе со мной. Она достаточно затормозила меня, чтобы Бриттани выскочила.
В одно мгновение, как истинный вервольф, она набросилась на футболиста, вцепилась ему в спину как зверь, укусила его за толстую шею, расцарапала ему физиономию черными ногтями.
Моя девушка.
Мы встретились в старом спортзале на ланче. Все ее книги лежали в ее рюкзаке. Они должны были покинуть школу вместе с ней. Я собирался просто оставить мои книги в шкафчике, потому что пошли они куда подальше. Пошли они все.
Сейчас тут больше никого не было.
– Я как раз думала о нем здесь, – сказала она, сплетя свои пальцы с моими, и наши руки были стиснуты между нашими боками.
– Я люблю тебя, – сказал я еле слышно. Она положила голову мне на плечо.
– Он не выпил свой сок и не съел тост, или чего еще, – сказала она, уткнувшись мне в грудь. – Он… он… – Она не смогла закончить.
Футболист, на которого она набросилась, был квортербеком, я был в этом уверен. Свой тест на объемное зрение он провалит.
Я улыбнулся над головой Бриттани, разгладил ее длинные черные волосы, упавшие на спину.
– Думаю, мы уезжаем, – сказал я.
Бриттани кивнула, села.
– Он мне тоже так сказал. Что вы всегда переезжаете. Как и мы. Но это из-за маминой работы. Он говорил, что во всем остальном мы как вервольфы.
– Я не забуду тебя, – сказал я.
– Забудешь, – ответила она. – Мама так сказала.
Я покачал головой – нет, не забуду.
Она пожала плечами, снова глядя в пол спортзала. Единственная заплеванная жвачкой лампочка мерцала над нами.
– Я могла бы найти его, – сказала она, словно во сне. Подняла взгляд на меня. – Если бы… если бы я могла пользоваться своим носом… как ты…
– Ты не захочешь этого, – сказал я.
Вместо ответа она отвела волосы с шеи, открыв бледную кожу.
– Ты мой единственный шанс, – сказала она, другой рукой обнимая меня теперь еще крепче. Еще сильнее – навсегда. Затем сказала потише:
– Я уже выбрала и свое вервольфовское имя.
– Твое вервольфовское имя?
– Лейла, – сказала она, словно выдавая самый большой, самый восхитительный секрет, вытянув шею, чтобы подольститься ко мне.
Лейла была арабской Джульеттой. Мы читали это на английском, когда английский еще имел значение.
– Лейла, – сказал я.
– Не слишком сильно, – сказала она, все еще убирая волосы.
Я втянул воздух, выдохнул, посмотрел, не стоит ли в дверях какой учитель – это происходило, это по-настоящему происходило, – и приблизил
