для них посмеяться.

Читая «Ромео и Джульетту» прошлой ночью, я удостоверился, чтобы моя дверь была закрыта и чтобы я был на сто процентов настроен на половицы в коридоре. Если бы Даррен вдруг открыл дверь и застал меня с загрызенным кроликом на кровати, окровавленными руками и ртом, то он, наверное, удовлетворенно кивнул бы, но книга! Каждый раз, как он заставал меня с книгой, он спрашивал меня, что такого есть в книгах, чего он еще не знает?

Прежде чем оба они успели, я ответил на последний вопрос викторины – «Эли Уитни», хлопок много значит в истории штата Джорджия – и ушел прежде, чем ведущий успел вернуться с перерыва, подтвердив мою победу.

В комнате я снова перечитал «Ромео и Джульетту». Я должен был чувствовать месть, но я забыл пару сцен.

Это было о любви.

Это было обо мне.

Я не хотел, чтобы Даррен открыл дверь и увидел мои глаза.

Волчий поцелуй был три дня назад. В пятницу, чтобы Бриттани могла спрятаться на выходные, если ее накроет преображение.

Я провел языком по зубам. По моим плоским, плоским зубам.

Я уже считал дни до того момента, когда она возненавидит меня навеки.

Все равно. Оно того стоило.

И я никогда не возненавижу ее, что бы она ни сказала, даже если она всей школе расскажет, что думала, будто я вервольф.

Я коснулся болезненного участка между моими глазами.

Я открыл их из-за окна.

Кто-то скреб пальцами по мокрому стеклу.

У меня в голове возникла сцена у балкона, сердце заколотилось, но затем стекло треснуло посередине, рассыпалось, ночной влажный воздух хлынул внутрь.

Я упал с другой стороны кровати, запутался в простыне, и дед Бриттани Эндрюс влез в окно.

Даррен был прав. Дед и правда знал древнего вервольфа, который изготавливал серебряные пули.

Я должен был понять это по мусорному ведру на кухне. Оно было пустым в четыре часа дня – после завтрака, после ланча, в то время как в доме весь день было два человека. А утром было три едока.

Когда у тебя еще нет настоящего нюха, приходится вынюхивать по другим подсказкам.

Если бы я не стоял рядом с Бриттани, я бы понял.

Если бы я не был настолько слеп, то, что происходило со мной сейчас, не случилось бы никогда. Но оно случилось.

Грязный седой вервольф стоял наполовину в моей комнате, наполовину снаружи, его рука дрожала на подоконнике, глаза его слезились, но нос его наверняка прекрасно ощущал запах, который был на мне, когда я вошел на его кухню. Волосы его по-прежнему были стянуты в останки хвостика.

Он пришел сюда спасти свою правнучку.

Он не успел еще занести свою ногу внутрь, когда в комнату ворвался Даррен. Не в дверь – в замедлившемся времени я мог бы услышать скрип половиц под его ногами, – но сквозь тонкую стену между кухней и моей комнатой.

Наверняка он начал обращаться, когда звон стекла отвлек его от киношки, которую он смотрел.

Когда его ноги оттолкнулись от волнистого линолеума кухни, его пятки уже становились кожистыми.

А затем он нырнул прямо вперед. Потому, что его племянник, потому, что этот звук шел из комнаты его единственного племянника.

Даррен в своей дурацкой жизни ни часу не изучал геометрии, но знал, какая дистанция между двумя точками короче всего. Он знал, где я.

Он приземлился наполовину волком, ослепший от преображения, все его лицо и волосы были в щепках. Он не остановился ни на секунду, даже когда я протянул руку, чтобы остановить его, объяснить, что все это глупость, ошибка, что это дедушка Бриттани, который спасал нас, который вставлял поддельные пули в свои патроны. И что он слишком стар, чтобы обращаться. Что это уже убивает его. Он не сможет вернуться в человечий облик.

Человек врезался бы плечом под дых деду Бриттани.

Но вервольфы не из футбола приходят.

Даррен атаковал клыками, пастью, воплем, который уже превратился в рык, нитями слюны и крови, тянувшимися назад из уголков его чернеющих губ.

Оба они вылетели в окно с боковой стороны дюплекса под легкий дождь.

Я выскочил за ними как мог, оставшиеся осколки окна втыкались мне в руку.

Я посмотрел на входную дверь в поисках Либби, но она должна была быть на работе.

Я понимал, что сейчас произойдет. Что уже происходило.

– Нет! – заорал я как можно громче, стоя в одних трусах, моя рука у меня за спиной истекала кровью.

Я не думал, что Даррен услышит меня, но он остановился.

Поскольку он не до конца обратился, он все еще мог попятиться на двух ногах.

Я видел, как его шкура ходит волнами. Слышал, как его шея со щелчком встала на место и жестко, как всегда, щелкнула челюсть.

Дед Бриттани пытался встать.

А вот его горло – вот что все же сделал Даррен, он же был создан для этого. Разве дед Бриттани не знал, когда пришел сюда? Разве он не мог учуять?

– Я собирался пойти за тобой сегодня, – сказал Даррен. – Я шел за тобой.

– Он умирает, – сказал я.

И все же старый волк, лежа в грязи, тянул ко мне скрюченные пальцы. Пытался достать меня.

– Не думаю, чтобы он хотел, чтобы ты встречался с его внучкой, – сказал Даррен.

Я сказал ему заткнуться.

– Он не остановится, – сказал я наконец.

Дед Бриттани подползал к нам по дюйму, рассекая воздух желтыми когтями и пытаясь зажимать глотку другой рукой.

– Я же не проживу так долго? – сказал Даррен. Серебристая вода капала с острого кончика его носа.

Я не знал ответа.

– То есть, надеюсь, что нет, – сказал Даррен, стирая с губ кровь деда Бриттани. Тон был настолько искусственным, что я даже не мог его упрекнуть. –  Следи за ним, – сказал он и пошел к грузовику. Вернулся с битой для проверки шин.

– Нет, – перехватил я его руку.

– Это лучший выход.

Вместо того чтобы заставить меня идти с ним, участвовать в этом, Даррен вырвал руку, уже тяжело дыша, – как всегда перед тем, чего ему не хотелось делать.

– Передай привет моему папаше, – сказал он, подходя и прикладывая биту к мягкому участку за левым ухом деда Бриттани.

Для вервольфа в расцвете сил это было бы ласковой затрещиной.

В возрасте деда Бриттани это кончилось трещиной в черепе. Проломом черепа. Мокрой лавиной костей внутрь хлынули девять или десять десятилетий и ссыпались грудой на дно его сознания.

Он перевернулся на правый бок, его левая нога дергалась.

– По здравом