Даррена. Драка была не из-за них. Во-первых, все шесть бутылок были в картонке. Во-вторых, парень, с которым сцепился Даррен, даже и не видел их, да если бы и увидел, вряд ли что-то сказал бы.

Даррен просто подрался.

Или просто взыграла его вервольфовская кровь.

Частью жестокой аллергии на серебро является глубокая ненависть к Одинокому рейнджеру. По словам Даррена, он был первым охотником на вервольфов. Так он заслужил свое имя.

– Ты заметил, он всегда носит перчатки? – говорил Даррен.

– Правда? – спросил я, когда он впервые обратил на это мое внимание.

– Это потому, что он не может прикоснуться к собственным пулям! – сказал Даррен. – И ведь тебе ни разу не показали его в ночи, верно? Как думаешь почему?

Я покачал головой – нет, это уже слишком, слишком.

Даррен покивал головой – да, да.

Ты никогда не видел его по ночам по очевидной причине – ночами он бегает по бивачным кострам и лает на луну.

Судя по этому последнему вздоху Старого Запада с его паровозами, лошадьми и ручными кинокамерами, Одинокий рейнджер был вервольфом, причем самым худшим – охотником на своих. Вервольф – охотник на вервольфов. Слишком слабый, чтобы начать с себя.

Так что когда Даррен увидел этого лайнбекера [18], когда тот заходил на заправку, когда Даррен уже выходил, и у этого лайнбекера была черно-белая полумаска, нарисованная на лице для какого-то футбольного матча, Даррен попытался сделать вид, что ничего не было.

Этого хватило ровно на три шага. Моих, по крайней мере, пока я по ходу жевал хот-дог.

Даррен стоял неподвижно. Уговаривал себя ничего не делать.

Но затем он сделал.

Он швырнул упаковку мне в грудь, как прочитанную газету, и протянул руку за спину, чтобы схватить этого большого Одинокого рейнджера за плечо, развернуть к себе и заставить ответить за многие и тяжкие свои преступления.

– Смотри, – сказал он, улыбаясь, как он думал, по-волчьи, и я смотрел. До конца.

Этот Одинокой рейнджер, может, и был лайнбекером, но и драчуном тоже, и может, даже из бойцовой породы.

Даррен двинул его неожиданно, но, как выяснилось, это оказалось только первым приветом.

Последнее слово всегда оставалось за этим Одиноким рейнджером.

Проблема была в том, что Даррен дрался с черными медведями, дикими кабанами, самками-пумами, самцами-аллигаторами и дикими свиньями, просто чтобы доказать, что он может, и рвал копов, вервольфов и бывших мужей потому, что ему приходилось, но для этого ему нужны были только острые клыки и когти.

На всех четырех Даррена завалит только грузовик на скорости в семьдесят миль, да и то он выползет из высокой травы в канаве для второго раунда.

В деревне, в городе, на ступеньках заправки, днем – другое дело. И куда более дерьмовое.

Его кулаки были не такими твердыми, как в кино. Это не был такой резкий хрусть от ударов. Даже когда этот Одинокий рейнджер сидел верхом на груди Даррена и бил его по лицу, звук был как мясом по мясу, а не как в кино.

– Хватит? – сказал этот лайнбрекер Даррену спустя пару минут, и Даррен – я это видел, я видел, как это происходит, – смотрел сквозь кровь и туман и видел эту маслянистую полумаску, смотревшую на него сквозь историю с неба, где она была помещена.

Даррен отрицательно помотал головой, постарался сплюнуть сквозь разбитые губы, затем снова послышались мясистые звуки. Более жесткие.

А потом я отволок Даррена за угол заправки и спер для него десятифунтовый пакет льда. Я привалил его к цементной стене в той же позе тряпичной куклы, что и белый медведь на холодильнике.

Я сорвал крышку одной из бутылок с кулером, сомкнул его пальцы вокруг нее и направил его руку ко рту. Его попытка глотнуть привела к появлению расплывающегося более красного облака в бутылке, а затем он выпил и его. Это было как подкожное впрыскивание из контейнера – погрузил, промыл, всадил.

– Твой… твой хот-дог, – сказал он, когда смог, потому что все выпил.

– Я его съел.

Из всего моего вранья я всегда возвращаюсь к нему памятью, чтобы вновь услышать. Увидеть. Это была единственная моя совершенная ложь, единственная, которую я произнес не замявшись.

С того места, где мы просидели остаток дня, мы слышали шум толпы на футбольном матче, который то усиливался, то затихал, взлетал до небес и падал.

– Надеюсь, они продули, – сказал Даррен, поднимая бутылку с кулером в том направлении.

– Я тоже, – сказал я и обернул его ноги найденным одеялом, чтобы его перестало трясти.

Поскольку мой запах все еще был нормальным и не вызывал паники, Даррен и Либби отправили меня в зоомагазин за кроликом.

Он должен был быть сочным. Жирным, лопоухим, с мягким горлом.

Он был не для них.

Даррен сказал, что добыл бы его и сам, к черту шум, но у него лицо все еще было как у чудовища Франкенштейна, а обрубок пальца на правой руке приводил в ужас малых детей.

Либби пыталась делать вид, что это забавно.

То, чего она не говорила, – так это то, что в тот же момент, как она или Даррен ступит в зоомагазин, начнется ад. Кошки набросятся на собак, собаки попрыгают в аквариумы, птицы начнут летать повсюду и орать.

Потому что животные понимают в запахах.

И я пошел потому, что у меня запаха еще не было.

Либби подбадривала меня, сопя носом мне прямо в шею, от чего я чувствовал себя странно.

Я быстро вышел из машины, в руке я сжимал четырнадцать долларов, купюрами по одной, свернутые трубочкой.

– Только одного? – спросил я.

– Одного хватит, – сказала она.

Миссисипи не была нашей целью, когда мы выскользнули из Техаса на восток в ночи – план был гнать, пока «Бонневиль» [19], который мы угнали в Луизиане, не запросит пощады, – но в Геттисберге жил старый друг Либби.

То, как она сказала «старый друг», подразумевало совсем другое слово. Которое ей не следовало произносить вслух при Даррене.

Кролик – это подарок, сказала она. Приношение.

Я толкнул дверь зоомагазина, уверенный, что хотя бы одна собака в клетке поймет, кто я.

Но меня опознал продавец.

Точно так же, как вервольфов узнают животные и копы, точно так же охранники, продавцы и клерки. Если спросишь их – как, они могут не сказать «вервольфы», только пожмут плечами, скажут, что в нас есть что-то темное, разве не видно? Что-то этакое, что ловит камера, ловит зеркало. Не позволяй таким заходить в примерочную, не пересчитав заранее их вещей. Скажи,