что туалет не работает. Посмотри, что за сумку он несет. Смотри, не выпирают ли у него карманы.

Мне от этого сразу же захотелось напихать в штаны игуан, и хомяков, и канареек и попытаться выскользнуть наружу.

У этого продавца глаза мгновенно наполнялись печалью. От того, что я носил рубашку и ботинки. И ему придется выдумать какую-то причину, чтобы выставить меня.

Я сделал то, что делал Даррен, – помахал купюрами, чтобы показать, что у меня есть деньги.

Он все равно смотрел на меня.

Вервольфы могут ощущать такое постоянное внимание. Мы рождены с этим встроенным радаром, и с каждым годом он становится все чувствительнее.

– Ты достаточно взрослый, чтобы его купить? – спросил продавец, внезапно оказавшись рядом, чтобы через мое плечо заглянуть в вольер с кроликами, но не так близко, чтобы касаться грудью моего плеча.

– А сколько мне должно быть лет? – сказал я.

Он не ответил.

В вольере были кролики разных размеров. Всех пород и возрастов вместе, как эксперимент на выживание, испытательный полигон.

Я потянулся вниз, сунул ладонь в солому, чтобы схватить самого жирного кролика за уши. Это было как морковку выдернуть.

Кролик вяло перебирал в воздухе снежно-белыми лапками.

Продавец посмотрел на меня вопросительно.

– Может, ты хочешь помоложе, – сказал он. – Если хочешь их размножать.

– Это он или она? – Я пытался посмотреть между его меховых лапок.

– Это мальчик, – сказал продавец.

– Я просто питомца хочу, – непринужденно сказал я ему. – Не папочку.

– У тебя есть все необходимое?

Так его учили отделять любителей животных от любителей жрать животных.

Вервольфы, конечно, и то и другое.

– Мой старый умер, – сказал я. Или услышал, как говорю. – Его звали Толберт.

– Толберт, – сказал продавец, забирая у меня кролика. Он поддерживал его под зад.

– Это эльф из книжки, которую я читал, – сказал я.

– Эльф Толберт, – сказал продавец, возвращаясь к прилавку и прижимая кролика к груди так, что его нос прижимался прямо к его шее.

Вот как носят кроликов.

У них тоже есть зубы.

Я прошел за ним к прилавку, провел рукой по верхней полке, прыгая пальцами по держателям ценников.

Я разгладил мои четырнадцать долларов на столешнице.

Как раз хватит, сказал продавец. Несмотря на ценник в тридцать долларов на вольере с кроликами.

Он хотел, чтобы я ушел из его магазина, и был готов приплатить половину из своего кармана.

Я не поблагодарил его.

– Хочешь знать, как его зовут? – спросил он, пододвигая ко мне кролика.

– Толберт, – сказал я, беря его точно так же, как он, под передние лапы. – Они все Толберты.

– Лоренс, – сказал продавец блеклым от разочарования голосом, и я вышел.

Либби протянула из окна бумажный пакет для кролика, потому что он уже верещал и бился. Он понял, куда его везут.

Мне, в конце концов, пришлось засунуть его в огромный багажник «Бонневиля» под зимнюю куртку. Затем я сел на заднее кресло.

– Ну? – спросил Даррен, глядя на меня в свое зеркальце.

Поскольку его лицо привлекало внимание копов, вела Либби.

Он хотел узнать, что я украл. Раз уж продавцы такого ждут, то пусть получат.

Я протянул ему крольчонка.

Это было так легко, так просто схватить его свободной рукой, которой я отталкивался от вольера, поднимая ради отвлечения вверх большого кролика.

Если бы крольчонок был мышью, а он практически ею и был, он бы выбрался из моего кармана, выскочил бы на пол и бросился бы прочь, чтобы зализать свою сломанную лапку и стать пищей для котов.

Крольчонок был слишком маленьким, чтобы пытаться выбраться. Слишком мал, чтобы знать.

Даррен взял его, подержал в ладони как половинку буррито и заглянул ему в глаза.

– Как называют мелкого? – сказал я.

Не щенок, не котенок, не кенгуренок, не волчонок, не олененок.

– Вкусняшка, – сказал Даррен и вгрызся в него.

Либби знала дорогу в мотель, где принимали наличные.

– Восемь лет прошло, – сказал Даррен. – Думаешь, он все еще там?

– Там, – сказала Либби.

– Кто это? – сказал я сзади. – Какой-то кузен, которого я не знаю?

Даррен украдкой глянул на Либби, словно говоря, что понимает, но проверяет, все ли в порядке.

– Вроде кузена, – сказал он и стер с губ ярко-красную кровь, перехватив взгляд, который метнула в него Либби. – Скорее… старый друг.

Я не мог сказать, была ли это кровь крольчонка или у него снова лицо закровоточило после побоев Одинокого рейнджера.

Я прежде никогда не видел, чтобы кто-то плакал кровавыми слезами.

Моча была не лучше.

Либби затащила раненый «Бонневиль» за угол. Он был помят и окосел, потому что Даррен вез нас из Алабамы две ночи назад и по дороге врезался крылом в теленка, перебив ему таз, и тот долго кувыркался в свете наших задних фар.

Такое порой бывает при переезде с места на место. Любой ранчеро находит полуобглоданный койотами коровий скелет в канаве, если зима, и груду размазанного по асфальту мяса, обсиженного хищными птицами, если лето.

Либби не ела.

Это было из-за Геттисберга. Она была спокойна с тех пор, как заявила, что мы здесь остановимся, если сработает. Теперь она еще заставляла себя голодать.

Именно потому мы с Дарреном оставили ее в мотеле и пошли на эту заправку одни. Ей нужно было подумать в одиночестве, сказал мне Даррен. Однажды я пойму.

– В смысле, надеюсь, что нет, – добавил он, затем пожал плечами так, словно когда-то мне придется понять.

– Расскажи сейчас, – попросил я.

Даррен завел руки за спину и потянулся, выпятив грудь насколько мог, словно вместо грудины у него была костяная «молния», и обвел своим прицелом в глазу все свободные столики заправки.

Затем он вернулся ко мне, словно проверяя, достаточно ли я взрослый.

– Помнишь историю, которую любил рассказывать твой дед, – сказал он, – о том, как ему пришлось поехать в Литтл-Рок?

Это была история о войне.

Даррен тогда был всего лишь волчонком, в любом случае слишком маленьким, чтобы держать винтовку.

Это была работа для мужчин, судя по тому, как рассказывал мой дед. Не для волков.

Случилось то, что какой-то вервольф порвал кого-то, но не закончил дела. Дед плевался после этих слов, ему от одной этой мысли было противно.

Это не касалось милосердия или спортивной чести, как у охотников на оленей. Это касалось самосохранения. Выживания вида.

Ты всаживаешь стрелу в брюхо оленя, и он убегает в полумрак и, скорее всего, умирает в одиночестве, и последний его вздох шевелит опавшие листья, а койоты уже пускают слюни.

Или, если территория соответствующая, один из наших уже кружит с подветренной стороны, чтобы хорошенько