Крапивин прикрыл глаза, прикасаясь губами к тонкому беломуфарфору, нагревшемуся от кофе. Ощущение оказалось неприятным, и Денис открылглаза. Напротив него сидел, перегнувшись через стол, насколько позволял живот,Швейцарец, и мелкие капли пота собрались у него на лбу, под курчавыми волосами.

Сенька был карикатурным евреем. Маленьким, толстеньким,носатым, с черной бараньей порослью на голове, живым и очень подвижным. Сгодами растущее брюшко и оплывающие бока стали несколько затруднятьподвижность, однако плавности Сенькиным движениям это ничуть не прибавило: онпо-прежнему, по выражению его жены Риты, пытался скакать, словно молодойкозлик. Иногда козлик спохватывался, что ему что-то мешает, удивленно созерцалсвой живот, сетовал на то, что Рита его безбожно раскормила, и заказывал новуюпорцию бифштекса, «и попрожаристее!». Сенька был мясоедом, да и просто любилвкусно покушать.

Для полной карикатурности Швейцману не хватало картавости.Однако на этом природа решила остановиться, видимо, решив, что Сеньке и такотпущено чрезмерно много национальных черт. Швейцман говорил без московского«аканья», правильно, почти красиво, но только в тех случаях, когда неторопился. Если же его мысли начинали опережать темп речи, Сенька превращался вмелкий чернявый вулкан, еще не извергающий лаву, но уже плюющийся во всестороны, предупреждая о скором ее появлении.

Сейчас Крапивин наблюдал, как Сенька щедро разбрызгивает надстолом запасы слюны, машет руками, чуть не задевая белый матовый кофейник,тычет пальцем в хлеб, оставляя вмятины в свежем мякише.

– Не порть мой завтрак, – попросил Денис, отодвигаяблюдо с хлебом. – Что ты нервничаешь?

– Я нервничаю? Я не нервничаю! Боже упаси менянервничать! – Швейцман выхватил платок, провез им по лбу, размазываябисеринки пота. – Отчего, скажи на милость, мне предаваться этомунепродуктивному занятию? Может быть, оттого, что мой друг взорвался, и завтрамы будем хоронить то, что от него осталось? Может, оттого, что меня обвиняют вего смерти, намекая, что я собирался купить его бизнес? А? Нет, ну что ты, уменя нет ни малейшего повода для волнения!

Швейцман нервно сунул руку в карман, чтобы вынуть пачкусигарет, но вовремя вспомнил, что Денис бросил курить, и достал руку обратно.

Крапивин помолчал, потом начал говорить. Говорил он неторопясь, веско, по делу, и его слова были совершенно справедливы. Он объяснил,что следственная группа попытается прижать всех, кто может иметь хотя быминимальный мотив для убийства, что им будут предъявлять самые абсурдныеобвинения, и к этому нужно быть готовыми, что никто не полагает всерьез, чтолучший Димкин друг взорвал его для того, чтобы купить фирму «Броня». Это всеголишь часть работы тех, кто ищет настоящих преступников, и нужно отнестись кнеприятному общению с ними философски. Как к дождю, когда ты без зонта:противно, мокро, но скоро закончится. Денис занудно излагал то, что былоочевидно и ему самому, и Сеньке, но что требовалось произнести вслух, чтобыШвейцману стало легче.

Глядя на его бесстрастное лицо, в котором взгляду не за чтобыло зацепиться, Семен думал, что Крапивин не меняется – все такой жеЗдравомысл, что и в школе. Озвучиватель прописных истин, ходячая энциклопедиябанальностей. Просто удивительно – при его-то способностях, при его эрудиции,оставаться ходячим белым воротничком, приносящим доход своей корпорации,занимающимся пустым выбросом энергии в пространство... Ланселота всегдаотличало фонтанирование идеями; самого Сеню – способность к марш-броскам напути к поставленной цели с выбором максимально короткого пути; Дениса Крапивинане отличало ни-че-го.

«Хоть бы книжку написал, что ли... мемуары... –странная мысль неожиданно пришла в голову Швейцману. – О нас бы рассказал.Как дружили, как росли...» В размышлениях о Денисе Сенька сам не заметил, какпостепенно успокоился.

– Полине не звонил? – осторожно спросил он, когдаКрапивин выдохся со своими успокоительными идеями и замолчал.

Тот быстро взглянул на него и отвел глаза. «Понятно. Незвонил».

– А Владиславу Захаровичу?

– А зачем? Наверняка он увидел новость в газетах, а если быи не увидел, ему бы сказала... Ему бы сказали. Если он захочет пообщаться снами, прийти на похороны – у него есть наши номера. Но я думаю, что ВладиславЗахарович не захочет.

Денис аккуратно промокнул губы салфеткой, тщательно сложилее и засунул под кофейное блюдечко, так что снаружи остался белый уголок,напоминающий отутюженный платочек.

– Слушай, ты можешь хоть что-то делать не так идеально? –внезапно взорвался Швейцман, сам не понимая причины своего гнева. –Салфетку – и ту не можешь просто по-человечески скомкать! Обязательно нужноромбиком ее сложить! Будь на столе ножницы, ты бы снежинку из нее вырезал!

Крапивин посмотрел на салфетку, потом на красного, потногоСеньку, и взгляд у него стал точно такой же, как в школе, когда Швейцман сЛанселотом начинали орать на него за то, что он весь из себя невозможноправильный. Как правило, это случалось тогда, когда класс собирался сбежать сурока вечно опаздывающей химички, а потом свалить все на неизвестно кемповешенное объявление «Химии не будет, перерыв на сорок минут». Глупость,конечно, полная, но пару раз в году они все-таки сбегали, хотя директор истарая прокуренная химичка песочили их потом так, что только стружки летели. Нотакое случалось редко – только когда Крапивин болел. А если Денис был в школе,то упрямо мотал головой и заявлял, что он останется. Нет, он никого неудерживал, не взывал к их совести – просто сидел за партой, положив на нееруки, как примерный мальчик, и говорил, что никуда не пойдет. Но тогда всязатея теряла смысл, и класс это чувствовал. «Сбегать, так всем» – это былоправилом прогулов, потому что весь класс наказать очень сложно, особенно когдадвадцать восемь подростковых рож смотрят на тебя невинными глазами и хоромговорят: «Но, Вадим Вадимович, там же было объявление!» Исчезновение с урокацелого класса – это недоразумение, чей-то просчет. Исчезновение двадцати семишкольников из двадцати восьми – это коллективный прогул.

Но в ответ на крики, ругань и убеждения Денис смотрел прямо,чуть задрав подбородок кверху, и вид у него сразу становился высокомерный доотвращения. И молчал. Просто смотрел молча, и все. И всем остальным приходилосьоставаться в классе из-за принципиального Крапивина, и, конечно, пять минутспустя прибегала взмыленная химичка, спотыкаясь на своих высоченных каблуках, иначинала урок, не забыв извиниться за опоздание. Следующие сорок минутодноклассники позади Крапивина сверлили его спину ненавидящими взглядами, а онтак и сидел, как памятник самому себе, задрав подбородок.

Сенька вспомнил об этом, и ему тут же стало стыдно.

– Извини, Денис, – сказал он. – Сам не знаю, чтона меня нашло. Салфетка эта дурацкая... Прости, ради бога.

– Ничего, – мирно ответил тот и даже, кажется,чуть-чуть улыбнулся.

– Нет, правда, ты не обиделся?