Никита с улыбкой поцеловал ее.

– В вашем положении, сударыня, в постельке надо лежать, а неназначать свидания господам офицерам!

Вероника тут же разнервничалась, закуксилась, чуть нерасплакалась.

– Неужели ты не понимаешь, что я не могу без Москвы? Да дляменя просто пройтись по Столешникову – истинное счастье! Что же, в кои-то векиприехать в Москву и сидеть в этом вашем Серебряном Бору, выращивать градовскогонаследника? Ну уж, это просто издевательство!

Никита стал целовать ее в щеки, в припухший нос.

– Спокойно, спокойно, милая. Скоро все уже будет позади!

Вероника отворачивалась.

– Ты только и боишься за своего детеныша, а на меня тебенаплевать!

– Ну, Никочка, ну, деточка!

Она вытерла лицо, спросила чуть поспокойнее:

– Ну, что там, в этом вашем дурацком наркомате? Перевелитебя наконец в Москву?

– Напротив, меня назначили замначштаба Запада.

– Значит, опять этот вонючий Минск, – с уныниемпротянула Вероника. – Если бы хоть Варшава была наша.

Никита вздрогнул. Легкомысленная женщина вдруг воткнулабулавку в сердцевину тайных стратегических совещаний.

– Что ты говоришь, Ника! Варшава?

– Ну, а что? Все-таки какая-никакая, а столица,Европа. – Она уже сообразила, что коснулась чего-то самого запретного, итеперь не без прежнего наслаждения лукавила, дурачилась: – А что? Надо взятьнаконец Варшаву, пожить там немного, а потом уйти. Предложи в наркомате.

Никита уже хохотал:

– Киса, киса, ну, перестань валять дурака! Посмотри, какой уменя для тебя сюрприз – билеты к Мейерхольду!

Вероника была поражена.

– Билеты к Мейерхольду?! Да еще и на «Мандат»? Ну, Никита,ты превзошел самое себя! – Давно он уже не видел ее такой сияющей. –Когда это? Сегодня? – Вдруг набежала мгновенная туча. – Но я же неуспею одеться!

Никита опять зацеловал все ее щеки и нос.

– Ну, Викочка, ну, Никочка, ну, зачем тебе как-то особенноодеваться? Ты и так вполне одета для... – Тут он сообразил, что чуть-чутьне ляпнул бестактность, и поправился: – Для революционного театра в концеконцов. Мы еще успеем поужинать в «Национале», и ты увидишь, там все ахнут оттвоего платья с белорусскими мотивами.

Вероника заворчала с неожиданным добродушием:

– Ты просто хотел сказать, что для моего пуза и так сойдет.Знаешь, Никита, из всех этих гнусных мужей ты не самый худший. Господи, как жея мечтала сходить к Мейерхольду!

* * *

Объединенное собрание ячеек Рязанской железной дорогисостоялось в огромном депо по ремонту паровозов. Депо было настолько огромным,что многосотенному собранию хватило одного угла, где была воздвигнута временнаяплатформа и подвешен на кабеле мостового крана портрет бессмертного Ильича. Заспинами аудитории между тем зиждились молчаливые паровозы, что придавалособытию некий восточно-мистический оттенок, будто боевые слоны замыкали выходыс какой-нибудь площади Вавилона.

Аудитория была по большей части в спецовках – еще не успелипереодеться после смены; большинство голов накрыто кепками, косынками.Проинструктированные сегодня в горкоме депутаты вперемежку с «кожанымикуртками» сидели кучками, зорко оглядывались. Иной раз появлялись личности вобиходных пиджаках с галстуками. На таких смотрели с подозрением, особенно еслитуалет дополнялся шляпой, а тем паче очками.

В общем, было сыро и мерзко, и, несмотря на внутреннююразгоряченность, собрание иногда прошибал лошадиный пот: цех не бездействовал,беспартийные рабочие открывали гигантские или, так скажем, циклопическиеворота, присвистывала позднеоктябрьская непогода.

«Почему я не занялся лингвистикой? – вдруг с тоскойподумал Кирилл Градов. – Ведь я так люблю языки! Сидел бы сейчас вбиблиотеке. Однако кто же будет бороться за истинный социализм, если всяинтеллигенция разойдется, попрячется в лингвистике, в микробиологии?..»

В президиуме собрания под портретом Ленина сидело несколькопредставителей оппозиции и «генеральной линии». На трибуне ораторствовал КарлРадек, личность, российскому пролетариату глубоко чуждая, если неподозрительная. Не было недели, чтобы по Москве не начинали расползаться новыерадековские шутки о головотяпстве советской бюрократии, и звучали ониоскорбительно не только для сталинистов, но в некоторой степени и для масс, какбы намекая на извечную косность русского народа. Радек говорил по-русскиграмматически правильно, но с очень сильным акцентом, а главное, с какой-тосбивающей с толку интонацией.

От одного только слова «това’истчи» рабочие службы тягиначинали с ухмылкой переглядываться. Конечно, как сознательные члены партии,интернационалисты, они о национальности оратора не высказывались, но уж можнопоручиться, что каждому пришло в голову что-то вроде: «слишком жидовствующегожида прислали», или «что-то очень уж евреистый этот еврей», или уж в крайнемслучае «какой-то не наш этот товарищ еврей».

Оратор между тем продолжал развивать свои логическиубийственные тезисы:

– ...Идея нынешнего ЦК о построении коммунизма в однойотдельно взятой стране разит затхлостью пошехонской старины. Ей-ей, това’истчи(«ей-ей» в его устах прозвучало не в смысле «ей-ей», а в смысле «ой-ой»), этоттезис по своей нелепости не может не напомнить сочинений писателя-сатирикаСалтыкова-Щедрина о различных старороссийских уездных тугодумах.

Товарищи, сталинский ЦК потчует рабочих гулливеровскимидозами квасного патриотизма, а между тем Советы теряют рабочее ядро,индустриализация тормозится частным капиталом, на международной арене мыбуксуем, теряем авторитет среди революционных масс! Товарищи, вождь мировогопролетариата товарищ Троцкий вместе с другими соратниками Ильича призывают вас– вдохнем новую жизнь в нашу революцию!

Радек сошел с трибуны разочарованный – железнодорожников занеделю будто подменили. Поначалу еще слышны были жиденькие аплодисменты ивозгласы: «Правильно», «Ура!», «Долой центристов!», но вскоре эти хлопки ивыкрики потонули в шиканье, свисте, бешеных воплях: «Долой троцкистов!», «Тащиего из президиума, братцы!», «Никаких компромиссов с оппозицией!», «Заткнутьрты!», «Вон из партии!». Потом уже ничего нельзя было различить, сплошная «бурянегодования». Он понял, что тут успели здорово поработать, что было ошибкой воттак легкомысленно ехать в это депо, выступать вот в таком духе, со всеми этими«щедриными» и «гулливерами», да и вообще не было ли ошибкой примыкать сейчас кантисталинскому крылу, вот так активно высовываться?