только в восприятии метрики, но и в восприятии литературы в целом. Читателю XVIII–XIX веков (и наследникам их вкусов в наши дни) очень многое и у Блока, и у Пастернака, и у Маяковского показалось бы бессмыслицею. А современному читателю тексты русских поэтов XVIII века (и даже, страшно сказать, кое-что у Пушкина), несомненно, кажутся скучной тривиальностью. И тому же человеку современной культуры кажутся — положа руку на сердце — бессмысленными тексты китайской классики, если они не переиначены до неузнаваемости энергичными переводчиками. Преодоление такого взаимонепонимания — задача заведомо не только теоретическая, но и практическая.

Поэтика — это грамматика языка культуры. Язык родной современной культуры усваивается человеком стихийно — как русским человеком русский язык. Язык иной культуры приходится выучивать сознательно — как грамматику иностранного языка. Язык культур прошлого (а классика — это всегда культура прошлого: культурные языки изменяются быстрее, чем естественные) приходится выучивать не просто как грамматику, а как историческую грамматику. Это и есть историческая поэтика: филологу-литературоведу приходится сталкиваться с ее фактами едва ли не чаще, чем филологу-лингвисту — с аналогичными, хотя подготовлен литературовед к этим встречам гораздо хуже.

У большинства читателей преодоление культурной границы совершается силами эмоции: читатель внушает себе (или ему внушают), что Державин или Сумароков не могут быть так скучны и тривиальны, как кажутся с первого взгляда, и он начинает напряженно всматриваться в стихи, стараясь уловить что-то замечательное, а что — неизвестно. Разумеется, при достаточном напряжении он что-то уловит, но это будет то, что больше всего похоже на знакомую ему современную поэтику и, вероятно, меньше всего характерно для настоящей поэтики XVIII века. (Так, если предложить человеку текст на непонятном языке — например, этрусском, — он начнет с того, что станет узнавать в нем слова, похожие на слова знакомых ему языков.) Какие при этом возникают несчетные недоразумения — общеизвестно; кроме того, подобному внушению и самовнушению не все поддаются одинаково хорошо. Понимание языка иной культуры, понимание чужой поэтики должно быть сознательным: язык нужно учить. При этом чем меньше мы будем поддаваться иллюзии, будто в своей общечеловеческой сути все языки всех культур в чем-то одинаковы, т. е. похожи на наш, — тем лучше мы избежим многих ошибок в этой науке понимания.

Вот почти случайный пример разрыва, открывшегося между традиционной («классической») и современной поэтикой[535]. Мы знаем, что в поэзии новейшего времени действительно есть произведения, о которых трудно сказать, чтó они значат, и которые тем не менее производят сильное эстетическое впечатление: «Идут часы, и дни, и годы…» Блока, «Елене» Пастернака, «Сеновал» Мандельштама — каждый может продолжить этот перечень по усмотрению. Именно такие стихи читателям старой выучки казались бессмыслицей. Они не поддавались пересказу, т. е. расчленению на «основную мысль» и орнаментальное усложнение ее в тропах и фигурах.

Неподатливость эта на самом деле была мнимой. Просто дело было в том, что вдобавок к шести тропам традиционной риторической теории поэтическая практика изобрела седьмой, до сих пор не получивший названия и определения. Шесть традиционных тропов были: метафора — перенос значения по сходству; метонимия — перенос значения по смежности; синекдоха — перенос значения по количеству; ирония — перенос значения по противоположности; гипербола — усиление значения; и, наконец, эмфаза — сужение значения («этот человек был настоящий человек», «здесь нужно быть героем, а он только человек»). К этому списку новое время добавило, так сказать, антиэмфазу — расширение значения, размывание его: когда Блок (в названном стихотворении) пишет «Лишь телеграфные звенели на черном небе провода», то можно лишь сказать, что эти провода означают приблизительно тоску, бесконечность, загадочность, враждебность, страшный мир и проч., но все — лишь приблизительно.

Откуда, однако, берутся эти дополнительные значения, размывающие границы семантики слова? Из контекста всей поэтической системы данного автора (или литературного направления). В классической поэзии слово становилось тропом, лишь оказавшись не на своем месте. В новой поэзии, благодаря возможностям антиэмфазы, каждое слово является тропом всегда, на всяком месте, потому что оно всюду несет с собою отражения всех других слов своей системы. Слово «камень» у Мандельштама и у Сологуба будет нагружено неодинаковыми дополнительными смыслами, и не только в подчеркнуто символических употреблениях, а даже в самых невинных контекстах. «Обычное» употребление слова — это как бы употребление в контексте всей бесконечной речевой деятельности; такое словоупотребление составляло нейтральный фон традиционной доромантической поэтики. «Необычным» оно становится в контексте творчества данного автора или в контексте данного произведения — такое словоупотребление составляет фон модернистской и постмодернистской поэтики. «Тропическим» оно становится в контексте фразы: в традиционалистской поэтике — в контексте лишь избранных, «украшающих» фраз, в новейшей поэтике — в контексте почти каждой фразы. Малоупотребительные же слова сохраняли и сохраняют многозначительность даже в изолированном, «глоссарном» употреблении. Еще Аристотель наметил параллель между «глоссой», малоупотребительным словом, и «тропом» (он говорил «метафорой»), малоупотребительным словосочетанием; продолжая этот ряд, мы можем определить поэтические произведения, специфичные для XX века, как «малоупотребительные фразосочетания». А механизм восприятия всюду остается тот же: не зная точного значения данного слова, словосочетания или фразосочетания, читатель угадывает его из контекста более широкого.

Таким образом, из‐за этой опоры на новый троп, на антиэмфазу, от традиционной к современной поэтике меняется само соотношение между обычным языком и поэтическим языком. Там поэтический язык лишь продолжал обычный язык, надстраиваясь над ним добавочным слоем выразительных средств, — здесь поэтический язык противопоставляется обычному, вторгаясь в него иной структурой выразительных средств. В обычном языке слово уподобляется предложению и (для ясности) всегда может быть развернуто в предложение — в современном поэтическом языке предложение уподобляется слову и (для ясности) требует пояснения в соседних предложениях. В обычном языке слово моносемизируется контекстом — в поэтическом предложение и целый текст полисемизируются эстетической изоляцией. Обычный текст требует риторического анализа, ориентированного на выявление предполагаемого единственного значения, — поэтический требует аллегорической интерпретации, ориентированной на выявление множества значений. Понятия «риторического» и «аллегорического» разбора были выработаны еще античной и средневековой словесностью, но там, характерным образом, к поэтическим текстам применялся именно риторический анализ, а к непоэтическим — аллегорический.

Но для осуществления такой многозначной интерпретации необходимо предварительное овладение культурным кодом данной эпохи, а он осваивается обыкновенно стихийно, через простое накопление опыта чтения подобных текстов. Задача исторической поэтики в том и состоит, чтобы это стихийное освоение сделать сознательным, формализовать, как давно формализовано и этим ускорено освоение чужих естественных языков.

Если суть читательской работы заключается в том, чтобы угадать размытое значение слова, словосочетания или фразосочетания из более широкого контекста, то наиболее широким контекстом оказывается вся поэтическая практика данного