это письмо, забирает листок и посыпает песком. Песок высушивает слова Голинского, и теперь они приобретают силу.

Кофе с молоком, последствия

Вероятно, Якову повредила эта новая мода пить смесь двух стихий: кофе и молока. Началось с легкого несварения желудка, но вскоре переваривание пищи словно бы полностью прекратилось, и овладевшая им слабость могла сравниться разве что с той, которая приключилась в Ченстохове, когда Якова отравили гостией. К тому же одолевают кредиторы, платить которым нечем, поскольку огромные средства, во-первых, были потрачены на пребывание в Вене, во-вторых, ушли на посольские миссии. Дожидаясь, пока Каплинский, Павловский и Воловский привезут из Варшавы деньги, Яков приказал временно ограничить все лишние расходы на питание и отослать домой некоторых гостей, содержание которых слишком обременяло двор. Настолько слабый и измученный, что не в состоянии даже сидеть, он диктует письма к варшавской махне, любимой общине. Учит их быть сильными, как дерево, которое, даже когда ветер ломает его ветви, остается на своем месте. Нужно крепиться и сохранять мужество. Он завершает письмо словами: «Ничего не бойтесь».

Диктовка настолько изнуряет Якова, что в тот же вечер он погружается словно бы в тяжелый и глубокий сон.

Кризис продолжается несколько дней, Господин лежит в летаргическом сне, и только сменяют друг друга те, кто ухаживает за ним, – смачивают рот влажной губкой, перестилают постель. Окна закрыты, совместные трапезы отменены, пищу теперь подают простую: хлеб и кашу с небольшим количеством масла. На второй этаж, где находятся комнаты Господина, никто не поднимается. График дежурств определяет Звежховская, высокая и худая, чуть сгорбленная, она бродит по коридорам, звякая висящими на поясе ключами. Это она, еще сонная, однажды утром, открывая кухню, видит Господина в одной рубахе, босиком – покачиваясь, он стоит на пороге. Дежурившие при нем задремали, а он выздоровел. Звежховская поднимает весь двор на ноги, варят бульон, который Яков отказывается даже попробовать. Теперь он питается печеными яйцами, не ест ни хлеба, ни мяса, только эти яйца и – что удивительно – быстро крепнет. Возобновляет свои одинокие прогулки за город. Звежховская незаметно посылает кого-нибудь следом – приглядеть за ним.

Месяц спустя, уже полностью поправившись, Яков торжественно отправляется в Проссниц к Добрушкам, куда раз в год – об этом знают только посвященные – съезжаются правоверные со всей Европы. У Добрушек делают вид, что это семейный праздник, годовщина, только не совсем понятно, какая и чья. Что-то вроде свадьбы Исаака Шора, ныне Хенрика Воловского, двадцать семь лет назад: собираются все. Яков Франк приезжает в богатой карете, в сопровождении собственных гусар. Один легко ранен. Под Брюнном на них напали евреи, правда, плохо вооруженные. Шимановский, у которого всегда наготове заряженное оружие, выстрелил несколько раз, и они разбежались.

На все это смотрит Ента, поскольку тут имеется определенное сходство, привлекшее ее внимание. Во времени случаются моменты, очень похожие друг на друга. На нитях времени завязываются узлы и узелки, время от времени происходит нечто симметричное, время от времени что-нибудь повторяется, словно все подчиняют себе припевы и лейтмотивы, повергая людей в некоторое смущение. Такой порядок может оказаться неудобен для разума; непонятно, как с ним быть. Хаос всегда казался людям более привычным и безопасным, как беспорядок в ящике собственного стола. И вот сейчас здесь, в Просснице, все напоминает тот памятный день в Рогатине двадцать семь лет назад, когда Ента не совсем умерла.

Там ехали по грязи телеги, а на них мужчины во влажных лапсердаках. Тлели в низких избах масляные лампы; густые бороды мужчин и пышные юбки женщин хранили запах вездесущего дыма, мокрого дерева и жареного лука. Теперь по моравским трактам летят экипажи на рессорах, с мягкими сиденьями. К большому дому Добрушек подъезжают опрятные и упитанные люди, хорошо одетые, любезные и сосредоточенные. Здороваются друг с другом во дворе; очевидно, что окружающий мир они воспринимают как свою удобную квартиру. Между собой общаются доброжелательно и приветливо – все говорит о том, что встречается большая семья. Так оно и есть. Останавливаются в двух корчмах по соседству. Жители города присматриваются к гостям, певуче говорящим по-немецки, с любопытством, которое, однако, быстро тает. Может, Добрушки празднуют золотую свадьбу. Что он еврей – так это все знают, тут много евреев. Живут честно и трудятся усердно. Чем-то они отличаются от тех, других, евреев, но никого уже не интересует, чем именно.

Женщин на время дискуссий непременно отделяют от мужчин, эти три дня они проводят в своем кругу, во всех подробностях обсуждая, кто, когда, с кем, как, почему и где. В долгосрочной перспективе эта болтовня приносит пользы больше, чем утверждение доктрины. Возникают идеи браков, женщины выбирают модные имена для еще не рожденных детей, обсуждают подходящие места для лечения ревматизма, сводят тех, кто ищет хорошую службу, с теми, кто нуждается в работниках. Утром читают священные книги и тоже спорят. После обеда устраиваются уроки музыки: Шейндел и ее дочери очень талантливы, и у них много нот. Пока девочки играют, старшие женщины, в том числе Шейндел, наливают себе по рюмочке вишневого ликера, и тут уж начинаются споры, ничем не уступающие мужским, за стеной.

Одна из дочерей Добрушки, Блумеле, особенно одаренная, аккомпанируя себе на фортепиано, поет переведенный на немецкий язык старинный гимн правоверных:

В железном ковчеге на тяге воздушной

Душа мчится пó морю, вóлнам послушна.

Не ввергнется сердцем ни в плен Вавилонский,

Ни в плотский иску́с, как в места заключенья.

Что скажут о ней, не имеет значенья.

Что будут шептать на балах и в гостиных

Изящные дамы, галантные паны,

Все грозные стражи традиций старинных,

О, как это скучно, не нужно и странно,

Душа проскользнет частокол этих слов,

И с крыльев стряхнет пыльный шум голосов.

Неведомы ей ни кошмар, ни блаженство,

Ни роскошь, ни бедность не трогают душу,

Ни даже девичьей красы совершенство.

Ее безмятежность ничто не нарушит.

Мне в уши вложи Твое слово, о Боже!

Чтоб истины искру познала, быть может[201].

Ее чистый голос звучит настолько выразительно, что некоторые мужчины, стоящие у двери и прислушивающиеся к дискуссии, на цыпочках ретируются и потихоньку присоединяются к женщинам.

Специально ради этого важного собрания приехал из Вены Томас. Сначала он, разумеется, отправляется к женщинам – прежде чем погрузиться в серьезные разговоры, хочет просто поболтать. Томас привез из Вены новую игру: