и дедушками, другие похоронили жен или мужей и заключили новые браки; пережили большие трагедии и драмы – смерть детей, болезни. Например, у Хенрика Воловского недавно случился приступ апоплексии, теперь у него обездвижена правая половина тела и он говорит неразборчиво, но энергии по-прежнему хоть отбавляй – на днях, поддерживаемый дочерьми, он лично муштровал пестрый легион, разноцветных молоденьких псевдосолдат.

На рассвете, когда посланцы отправляются в путь, на дворе еще тихо. Женщины с вечера приготовили корзины с провизией. Лошади кажутся какими-то сонными. Яков выходит во двор в красном шелковом халате, дает каждому из посланников по золотой монете и благословляет. Говорит им, что от этой миссии зависит будущее правоверных. По булыжным мостовым Брюнна экипаж выезжает на городскую площадь, откуда направится на юго-восток, прочь из города.

Они возвращаются через несколько месяцев с пустыми руками – даже им, столь опытным послам, не удалось попасть к султану, несколько недель потрачены впустую. Весной 1775 года, когда Яков считает себя ближайшим другом императора, он посылает в Стамбул еще одно посольство. На этот раз едут Петр Яковский и Людвик Воловский, сын Яна Воловского. Возвращаются они из Турции осенью, через полгода, и выясняется, что их миссия также не увенчалась успехом. Мало того что они не сумели добраться до султана, произошло нечто гораздо худшее – по подстрекательству стамбульских евреев посланцы Якова были обвинены в ереси и провели три месяца в стамбульской тюрьме, где Яковский заболел болезнью легких. К тому же чиновники султана конфисковали все деньги, которые были приготовлены в дар султану и должны были быть переданы во время аудиенции. Сумма весьма приличная. Из тюрьмы они посылали отчаянные письма, но Яков их проигнорировал – может, болел, а может, был слишком занят визитами к императору. Возможно, однако, как упорно утверждает Яковский, что вести из Турции до него просто не дошли. Миссия была прежняя – завоевать благосклонность султана, обещать верную службу, показать преимущества близких связей с императором, поговорить о возможной награде, в том случае, если… – Яковский знает, как это делается, он лучше всех владеет турецким и мастерски умеет живописать перспективы.

Они вернулись худые и изможденные. Денег на дорогу не было – пришлось занять в Стамбуле. Яковский – высохший, как щепка, кашляет. У Воловского на лице лежит тень.

Господин их даже не встретил. Вечером, согласно старому ритуалу, он приказывает выпороть Яковского за финансовые убытки.

– От тебя никакого толку, Яковский, ты старый, упрямый осел, – говорит он. – Тебе бы только писать, а не работать по-человечески.

Яковский оправдывается, в эти мгновения он напоминает десятилетнего мальчика.

– Так зачем же ты меня послал? Разве у тебя нет мужчин помоложе, чем я, лучше владеющих языками?

Наказание выглядит так: осужденного кладут на стол, в одной рубахе, и каждый из собравшихся правоверных, братьев и сестер, должен розгой ударить его по спине. Начинает Господин, который обычно беспощаден, следом за ним мужчины, которые бьют уже слабее, а женщины обычно закрывают глаза и лишь слегка ударяют лежащего (разве что имеется собственная причина высечь наказанного). Так происходит и с Яковским. Разумеется, некоторые удары окажутся болезненными, но особого вреда ему не причинят. Когда все заканчивается, он сползает со стола и уходит. Не отвечает на призыв Якова остаться. Распахнутая спереди рубаха свисает почти до колен. Лицо отсутствующее. Говорят, Яковский на старости лет чудит. Уходит, даже не обернувшись.

После его ухода, когда воцаряется молчание, пауза немного затягивается, все стоят, опустив головы, Господин начинает говорить и говорит, не останавливаясь, так быстро, что за ним трудно записывать, и Дембовский, оставшийся в одиночестве, в конце концов откладывает перо. Яков говорит, что мир для них всегда будет представлять угрозу, поэтому следует держаться вместе и помогать друг другу. Они должны отказаться от прежнего понимания чего бы то ни было, потому что прежнему миру пришел конец. Наступил новый, и он еще более беспощаден и враждебен, чем тот, что был. Это особые времена, и они сами тоже должны быть особенными. Должны жить сообща, рядом, должны быть связаны друг с другом, а не с посторонними, так, чтобы получилась большая семья. Одни в этой семье будут составлять ядро, другие – свободно перемещаться. Имущество у них должно быть общим, лишь управляемым тем или иным человеком, а тот, кто имеет больше, поделится с тем, у кого меньше. Так было в Иванье и так должно быть здесь. Всегда. Пока они делятся друг с другом тем, что у них есть, это – махна, братия и тайна, недоступная посторонним. Эту тайну следует сохранить любой ценой. Чем меньше о них знают, тем лучше. Станут придумывать о них всякую ерунду – и отлично, пускай придумывают. Но внешне они никогда не должны давать повод думать, что нарушили закон или – формально – обычай.

Яков велит им встать в круг и положить руки друг другу на плечи, чуть наклониться вперед, а взгляд сосредоточить на точке в центре круга.

– У нас две цели, – говорит Яков. – Первая – дойти до Даата, знания, при помощи которого мы обретем вечную жизнь и вырвемся из темницы мира. Мы можем сделать это более приземленным способом: собственное место на земле, страна, где мы будем устанавливать свои собственные законы. А поскольку мир стремится к войне и вооружается, прежний порядок рухнул, и мы должны ввязаться в эту заваруху, чтобы заполучить кое-что для себя. Поэтому не смотрите подозрительно на моих гусаров и мои знамена. Тот, кто имеет знамена и армию, пусть даже крошечную, тот в этом мире сойдет за правителя.

Потом они поют «Игадель», ту же самую песню, что пели в Иванье. Наконец, когда все уже собираются расходиться, Яков еще рассказывает о сне, который видел прошлой ночью: ему приснился король Станислав Понятовский. Будто бы он гнался за ним и за Авачей и хотел драться. Во сне он также видел, что его, Якова, вели в православную церковь, но внутри та была сожжена.

Возвращение епископа Солтыка

Зимой 1773 года варшавяне вместе с епископами выходят на реку. По замерзшему льду добираются до острова посередине Вислы и там ждут епископа Солтыка, словно святого мученика. Стынут на морозе хоругви. Из уст распевающих гимны вылетают облачка пара. Варшавские мещанки в меховых чепцах, в пелеринах, подбитых мехом, и еще закутаны в шерстяные платки. Мужчины в шубах до пят, возчики, торговцы, ремесленники, кухарки и аристократы – все озябли.

Наконец появляется карета в сопровождении всадников. Все с любопытством заглядывают внутрь, но занавески задернуты. Когда экипаж