– Все в порядке! Здесь все в порядке!

Снова припустил вперед, на этот раз не бегом, а быстрым скользящим шагом, в который, как и в голос, вернулась элегантная мягкость. Алиса слишком поздно спохватилась. Крикнула уже в спину:

– Стой, не ходи!

Пришлось снова догонять. Его плавный шаг почему-то оказался быстрее ее бега. Алиса хватала воздух руками, как будто пыталась зацепиться за что-то невидимое и оттолкнуться для ускорения. Пока бежала, в ушах билось в такт шагам:

«Не ходи. Не смотри. Пожалуйста. Не смотри».

Поняла, что говорит вслух, когда, наконец, догнала и схватила за рукав. Мика дернулся. Алиса держала. Он снова дернулся. Ее руки были везде и пытались зацепиться хоть за что-то: теплые ладони, предплечья, боковину рубашки и даже совсем бесстыдно – за брючный ремень, отчего Мика вздрогнул и рефлекторно толкнул ее в плечо.

– Перестань!

Толчок вышел сильным. Алиса пошатнулась и поставила одну ногу перед другой, чтобы удержать равновесие. Ступня вывернулась под неудобным углом, и колено стрельнуло тонкой острой болью. Страх толкнулся изнутри в ребра. «Только не сейчас». Алиса выпустила ремень и наклонилась, дрожащими пальцами ощупала сустав, чтобы убедиться, что все в порядке. Мика успел уйти почти до самого бортика стадиона.

В самую первую командировку коллега-ветеран, к которому Алиса прилепилась свеженькой самовольной студенточкой, бросившей учебу на пятом курсе, чтобы делать настоящую журналистику, поучал ее, восторженно распахнувшую глаза и уши, за полуночной водкой, которую Алиса тогда пить не умела, а сейчас не любила:

– На войне тело работает по-другому. У нас, Алисочка, по сути, тела звериные, только в мире разленились, разжирели, как в зоопарке. Клетку открой – не побежим никуда от надежного забора да гарантированной кормежки. А такие, как мы с тобой, в клетке не усидят. Вот тебе в своем МГУ, что, легко сидеть было? Во-от. Потому что ты такая же, как все мы тут. Тебе в вольере не усидится, ты в лес хочешь, да поглубже, потемнее, в чащу позубастее. Зовет она нас. И когда сбегаем, превращаемся обратно в то, чем природа задумала. В зверей. Ты быстро научишься. Будешь знать все, что нужно знать. Когда в сторону отскочить, чтобы пулю пронесло. Когда рвануть, чтобы осколком не задело. Носом будешь знать, кожей, ушами, печенкой. А вот это все, что других волнует – что в зачетке поставят да куда с будущими коллегами на суши по акции – это для ожиревших и отупевших в клетке. Такие первыми погибают. Ты не такая. Ты звереныш. В зверя вырастешь. Всех переживешь.

И развязно лапал ее по тогда еще здоровым молодым коленям.

Оказался кругом прав. И в том, что всех переживет – его пережила и выпила стопку на кладбище после того, как в землю опустили закрытый гроб. И в том, что тело у нее заточено под войну. Тело само чуяло катастрофу ровно за столько секунд, сколько нужно, чтобы выжить и рассказать, как не смогли другие.

Мирная солнечная клетка белградской студии-гарсоньеры разбаловала ее тело. Разнежила. Обманула обещанием того, что комфортный вольер, залитый золотым светом и запахом кофе по утрам, теперь будет всегда. Бархатными вечерами, по которым разлиты манкие запахи сочной листвы летом и горчащего дровяного дымка зимой, Алиса возвращалась домой и с удивлением понимала, что тело ничего не чувствует. Сначала испугалась, не отшибло ли напрочь это звериное, как наказание за предательство. Потом поняла: тело не чувствует того, чего нет. В ночном Белграде разве что чумазые карманники могли подрезать кошелек из рюкзака. Сейчас тело снова чуяло, но поздно. На полвдоха позднее, чем нужно, чтобы обогнать что-то страшное на полкорпуса, сбежать от него в ей одной приметную лазейку.

Как в замедленной съемке Алиса видела, что Мика подходит к заграждению. Видела, как узкие изящные ладони опускаются на бортик. Как Мика в один плавный прыжок перемахивает на стадион и плывет, плывет по нему, машет рукой неподвижным людям.

Как со стороны, Алиса видела себя, нескладно бегущую на деревянных ногах.

Как в дурном сне, когда тело ватное, и в ушах вата, и вокруг тоже вата, она сама неловко перевалилась через бортик и на ходу раскинула руки, чтобы в следующий момент развернуть вставшего на месте, разом замершего Мику к себе, обвить за плечи одной рукой, другой прижать голову к своему плечу и, как заведенная, повторять ему в затылок:

– Не смотри, не смотри, не смотри!

Поздно.

По дыханию, по дрожи, по тому, как больно его пальцы впились ей в бок, она знала: Мика видел.

Видел, почему редкие зрители несуществующего матча не махали ему в ответ и не встали с неудобных пластмассовых сидений. Видел то, что с расстояния увидеть было невозможно: закатившиеся глаза и аккуратные темные дырки во лбах.

За спиной раздался грубый оклик. Звал Марко. Ничто сейчас не заставило бы ее обернуться и выпустить Мику из рук. Так и стояла, держала его, переминалась с ноги на ногу, и чувствовала, как колотится чужое сердце. Услышала всхлип. На пробу кончиками пальцев погладила Мику по волосам. От прикосновения он вздрогнул и поднял голову. Глаза сухие, губы сомкнуты. Всхлип раздался снова.

Они обернулись как по команде и увидели, как госпожа Мария гладит Марко по руке, а тот смотрит остекленевшим взглядом на трибуны, коротко втягивает воздух через сжатые зубы и шмыгает носом, словно игравший в казаков-разбойников и расквасивший на бегу коленку пацаненок, который теперь скулит и удивляется, откуда столько красного и почему больно.

– Маки?

Марко не ответил. Алиса повторила:

– Маки!

Госпожа Мария легонько потянула его за руку, и тогда он медленно перевел красный влажный взгляд на Алису.

– Это что? – спросил он. – Это что, они что, мертвые?

Алиса почувствовала, как Мика вздрогнул, и чуть крепче сомкнула руки на его плечах.

– Да.

– Они что, стреляли в живых людей?

– Да.

– Твою мать. Твою мать, твою мать, твою мать.

Он повторял ругательство, как заевшая пластинка спотыкается на одной и той же фразе. Алиса отвела глаза и встретилась взглядом с госпожой Марией. Снова поразилась тому, как эти глаза, обычно подернутые мутной поволокой забытья, сейчас были ясными. Госпожа Мария отрицательно покачала головой. Алиса кивнула: да, поняла.

Так они и стояли: две женщины, которые обнимали двоих мальчиков, один из которых не мог перестать ругаться, а второй крупно вздрагивать, как пойманная в силок птица. Стояли и смотрели друг на друга. Алиса подумала, что не видела глаз госпожи Марии, когда они покидали ее квартиру. Какие глаза были у Мики, она помнит, а вот у хозяйки жилья, которое стало для них убежищем, нет. Видела ли сама хозяйка, как Алиса возвращалась за снимком, запирала дверь и прятала ключ под коврик? А если да, знала ли, что видит?

Одними губами Алиса сказала:

– Мне так жаль.