поставила надежно, к окну, сама встала так, чтобы никто не задел мальчика. Люди давили с трех сторон. Толкались. Тогда-то перед ее лицом и оказался этот пакет из 2000-х.

Это было странно. Сашу на секунду ослепила полярность, цивилизационная разность этого мира. Ошеломила настоящесть момента.

Ведь пока где-то там, в интернете, молодые прогрессивные лица воевали за зеленую экологичную среду, сортировку отходов, собирали подписи, чтобы запретить использование тонких шуршащих полиэтиленовых пакетов, которые убивают дельфинов да, именно в это самое время тетеньки в автобусах и в очередях к автомату самообслуживания в магазинах беззлобно держали в руках глянцевые, бликующие, очевидно, многоразовые пакеты с пластиковыми ручками.

Так оно и происходило в жизни.

Пластиковые пакеты были символом, культом одноразовой жизни. Объектом, в который нужно что-то положить, чтобы придать ему самую сущность, наделить смыслом. Создать и наделить. Так уж человек устроен. Создать и наделить.

А какой бы пакет сейчас использовала мама подумалось ей. Ее мама всегда была красивая, модно одетая, самая современная. Такой маленькая Саша ее помнила, такой большая Саша ее видела. Но мама бы постарела, неизбежно, как стареют все на свете, а особенно родители, она бы постарела и изменилась. Возможно, полюбила бы такие пакеты. Хотя дело ведь вовсе не в них. Какая разница, какой пакет, если человек живет.

живет

Саша отвлеклась на ребенка, потом вздохнула про себя, что автобус долго стоит в пробке, и дернуло же ее поехать в утренние часы пик. Толпились. Рядом кто-то ругался, кто-то разговаривал по телефону, кто-то сидел в наушниках, с отрешенным видом.

«Передайте за проезд», – кричали над ухом. А, нет, послышалось, навеяло воспоминание о поездках с родителями с папой На автобусе, в местный Дом творчества, на Сашины танцы.

Она так хорошо помнила то время – три раза в неделю, вечером, после садика. Папа брал сумку для занятий и перекус на обратную дорогу; забирал Сашу чуть пораньше с прогулки, и они садились в первый подошедший автобус.

Она ясно помнила, собирала это в памяти. Мимолетное. Такое нелепо наивное и, внутри нее, неожиданно – постоянное. Транспорт обклеен яркой рекламой или трепыхающимися при открытии и закрытии дверей объявлениями, а некоторые из них с отрывными листочками. И полные, с накрашенными голубыми веками и черной сумкой через плечо кондукторши, внушительные, в митенках – чтобы удобнее было считать бумажные деньги – надрывались по сто раз на дню: «Уступите ребенку мужчина уступите не видите бабушка бабуля едет».

А люди стояли с поднятыми руками, и через эти руки, подмышки, разговаривали; делились подробностями своей жизни, будто и не было вокруг целого автобуса, не было никого, а эти увлеченные собеседники ехали в каком-то странном, стоячем такси.

Папа тоже стоял, но папа никогда и не садился. Сажал ее, следил за болтающимися, неугомонными ножками в сандаликах, ботиночках, сапожках или валенках – в зависимости от времени года, чтобы Саша никого и ничего не испачкала. Наклонялся и шептал ей что-то на ухо: чаще смешное. Иногда они молчали. И тогда она прислушивалась к уличному, предвечернему шуму, к разговорам вокруг. Но взрослых ей было слушать скучно: какие-то имена, родственники, проблемы, еда, деньги, покупки. Подростков – уже интереснее. Детей постарше на пару лет, уже школьников – лучше всего. Но таких было немного что им, поговорить не хочется думала маленькая Саша. Взрослым вот только дай рот открыть.

дай им только рот открыть, и они будут умолять, обещать, а потом забудут все и начнут ненавидеть, начнут уходить, как он. не папа, он

Черт, их остановка!

Саша быстро сориентировалась и после всех вышедших пассажиров ловко спустила коляску с подножки автобуса. Сама себя похвалила. Сейчас это хотя бы можно сделать одной.

– У нас ремонт, – крикнула женщина в окошке. – Вам куда?

– Обед? – не расслышала Саша. Как обед, если только-только полдесятого? Только ж открылись.

– Ремонт! – возмутилась женщина и что-то пробурчала себе под нос.

Саша сняла шапку и расстегнулась, потом огляделась, еще не совсем соображая, что делать. Только что она еле подняла коляску к железной двери с небольшой синей табличкой «Отдел социальной защиты населения». Пандус разваливался. Внутри, похоже, было не лучше: плитка крошилась под ногами, на стенах слезала краска, по углам валялись куски каких-то труб.

– Коляску оставь у стены, – сказала та же женщина из окошка. – Ну, куда тебе?

тебе

– Оформить пособие по уходу за ребенком, – заученно ответила Саша.

– Тогда поднимайся в 207-й, очередь пока живая, потом терминалы с талонами поставят. Иди, пока не набежали.

Ребенок не очень хотел куда-то вылезать из теплого, любимого комбинезона и начал кряхтеть. Саша сняла куртку, закинула сумку с его вещами на плечо, аккуратно перехватила тело малыша и пошла наверх. Подальше от зорких глаз из окошка.

Хорошо, что людей было немного. Она вышла в коридор на второй этаж и увидела, что люди – вот они где, у кабинетов. Сидят. Ждут.

Люди. В основном определенная категория людей. Женщины. Старушки.

– В 207-й кто последний?

– За мной будешь, – прохрипела толстая старушка слева. Саша кивнула.

Свободное место было рядом с другой старушкой, в платочке и длинной юбке, из-под которой выглядывали валенки. Саша села рядом, приладила ребенка полулежа, привычно покачивая на коленях и шепотом спросила:

– А сколько человек в 207-й?

Старушка даже не шевельнулась.

– Да почти все, но там три стола, быстро принимают, – громко объяснила женщина напротив.

Очередь двигалась действительно быстро. Ребенок еще быстрее терял терпение. Кряхтение перерастало в стон, который вполне мог перерасти в крик. Пятнадцать минут показались Саше вечностью. Сначала она попробовала дать воды, потом соску, но стало только хуже. Она стоя качала его на руках, носила туда-сюда по коридору, удаляясь от недовольных старушечьих взглядов, от осуждающих – или сочувствующих – вздохов.

Наконец подошла очередь. Наконец замолчал. Мама с тремя детьми, которая села на ее место, кивнула Саше:

– Оставьте, я посмотрю, – она показала на объемные зимние вещи и детскую сумку на скамейке.

– Спасибо.

Саша медленно зашла в кабинет, оглядываясь в поиске свободного специалиста. За столом сидела женщина в мягкой зеленой кофточке. Саша плюхнулась на стул, прислонила ребенка спиной к себе, придерживая одной рукой. Хоть бы скорее все кончилось, хоть бы потерпел немного. А потом в коляску и гулять.

– Здравствуйте. Я хочу узнать, какие выплаты положены по рождению и уходу за ребенком.

– Сейчас посмотрим. Паспорт и свидетельство.

Саша подала прозрачную папку.

– Коляску не подняли? Неудобно же так, на руках, – не выдержала сотрудница.

– Сказали оставить внизу.

Саша перевела взгляд на рабочий стол – кружка с чайным пакетиком, небольшое растение, степлер, ручки и документы, документы, документы. В углу маленькая фотография в рамке – не ребенок, собака.

– Так, на пособие по рождению ребенка уже не успеваете. Где ж вы были-то? – негромко сокрушалась женщина. Точно. Ее кофточка была прямо как у мамы, модель из «Бурды». Саше стало и тепло, и неловко, не хотелось оправдываться. – Двадцать тыщ лишние? Около, но все же.

не лишние

Саша пожала плечами:

– В больницах лежали. Не до того было.

Женщина, смягчившись, покосилась на ребенка, и ее взгляд чуть смягчился:

– Проблемы?

Саша кивнула, ничего вразумительного выдавить не смогла. Она еще больше бы вжалась в кресло, но было уже некуда.

– Ох, – сочувственно ответила та, – у меня своих нет, я насмотрелась, как мучаются, да что уж.

Женщина махнула рукой.

– Сейчас оформим пособие, напишете заявление, и все. Потерпи, хороший ребенок, потерпи.

Саша улыбнулась, хотя у нее онемела рука. Она осторожно переложила мальчика на другую сторону – на весу это было уже нелегко. Сзади – за столом справа или слева, сложно сказать – кто-то обсуждал официальную статистику, до нее донеслось: «…более восьмидесяти процентов женщин с детьми-инвалидами – матери-одиночки».

– Это правда? – слова вылетели так резко, что Саша сама испугалась вопроса. Все подняли головы к ней – и сотрудницы, и посетительницы.

– Что одиночки? – ответила сотрудница справа – это она приводила статистику. – Официально! А так, мне кажется, больше.

– Если от здоровых детей бегут, то что уж говорить про больных, – не смогла смолчать посетительница слева – брюнетка лет сорока.

– Есть хорошие примеры, где все вместе: растят, лечат, счастливы, – пожала плечами