Врач договорила, вздохнула, поджала нижнюю губу.

– Я посмотрела назначения прошлого эпилептолога. Все в порядке, начали с популярного лекарства, но оно не подходит.

Саша промолчала.

– Начнем переводить на новый препарат, посмотрим на реакцию. Ребенок стабилен, долго мы вас не продержим. Я скажу лечащему врачу.

– А почему так?

– А-а?

– Почему так получилось?

– Мозг развивается, и пока мы можем только наблюдать и, как я говорила, подбирать препараты. Раз то лекарство уже не сдерживает приступы, попробуем… вот это.

Она говорила и параллельно что-то писала в карте и на отдельном листочке. Поставила печать и протянула рецепт.

Саша встала, но у двери не выдержала, обернулась.

– А массаж может спровоцировать приступ?

– Да, может, но назвать одну причину всегда сложно, – кивнула эпилептолог.

Она продолжила что-то писать в карте пациента, а потом резко подняла голову:

– А что, вы делали массаж?

* * *

Их выписали через пять дней.

Саша складывала вещи ребенка и тихо радовалась, что уезжает, радовалась, что скоро, скоро они будут дома. В этой больнице было трудно по многим причинам: пружины из советских скрипучих кроватей не мешали заснуть, но и не позволяли выспаться; отвратительная еда давала чувство тяжести, но не насыщения; агрессия медсестер и апатия лечащих врачей доходила до халатности, однако эту грань не переходила, и лезть в это никто не хотел.

Своему носатому лечащему врачу Саша, очевидно, не нравилась. Напрямую он этого не говорил, но кривился, когда им приходилось контактировать. Может, обиделся, потому что она не захотела с ним общаться сразу после госпитализации. Ответила на вопросы, но – как он, вероятно, подумал – с апломбом, а на самом деле она хотела добежать скорее до туалета и проблеваться. Он, конечно, направил их к узкому специалисту – сочувствующей женщине-эпилептологу. И на этом охладел. В палату заходил редко, а когда Саша спрашивала о состоянии ребенка, отделывался парочкой фраз. Он, казалось, был рад оформить выписку, когда четыре дня подряд ребенок показывал положительную динамику на новых препаратах.

Какая разница, что он думал. Какая разница.

А вот Саша.

Накануне она очень плохо спала. Ворочалась на этих ржаво-садистских пружинах. Часто подходила к кроватке ребенка. Ступала тихонько, дышала еле-еле, чтобы не разбудить соседку. Смотрела на его плотно-упругие щечки, на сетчатые тонкие веки, на несимметрично сомкнутый рот, с одной стороны которого застыли остатки смеси. У него – надо же – было свое лицо. Его – свое собственное и немного ее, Сашино, – лицо. Лицо, которое она чуть было не стерла.

Она протянула руку, чтобы дотронуться, чтобы убрать эту белесую корочку. Но одернула себя. Положила руку на животик поверх одеяла. Вглядывалась в закрытые глаза, пыталась прочитать его мысли. Ненавидит ли он ее?

Может ли такой маленький ребенок, маленький человек вообще ненавидеть?

и может ли он прощать?

* * *

Денег у них – у нее – больше не было. Нет. Не то чтобы вообще не было. Но те, что остались, были последними. Около года она не работала, а траты лишь увеличивались.

Бюджет складывался из заработанных и отложенных – закончились на второй месяц после родов – и подаренных денег. Папа отправил несколько десятков тысяч еще в первую неделю рождения малыша, а потом понемногу досылал на расходы. Саша не просила, было неудобно, но и не отказывалась, благодарила. Тетя и дядя перевели достаточно, чтобы хватило на массаж, несколько огромных пачек памперсов и недешевой смеси на месяц.

Так она и тратила. Кормила ребенка, кормила ту, что его родила. Смотрела на уменьшающиеся цифры на экране. Покупала себе вино, покупала изредка японский рис с угрем или другие радости; ела, ела, жрала, проедала то, что принадлежало не ей, а ему. Он же родился, это все было его.

А она развлекалась. Тогда почти не открывала банковское приложение, смахивала уведомления, стараясь не вчитываться в эти «покупка… баланс…»; от них лишь расстройства. Брала эти детские деньги. И шла в бары. Шла за вином. За смесью. Едой. Опять за вином. И опять в бары.

И вот сейчас получила, что втайне одновременно ждала и боялась: деньги закончились. Счета за коммуналку копились. Все вокруг, всё вокруг требовало оплаты. Ребенка нужно было кормить смесью. Налоговая требовала оплатить «образовавшуюся задолженность и начисленные пени». Долги висели.

Все вокруг давило, жало, мир становился тесным, приторным, душным. Ей хотелось кричать, хотелось разорвать эти долговые путы, вместе с грудной клеткой, с сердцем, можно вместе с головой. Ведь она заслужила.

Заслужила.

Ну, что же теперь.

Можно было не есть. Тем более после сковавшего страхом приступа и дурацкой больничной еды особо-то и не хотелось. Не ушедшее, лишь уплотнившееся черное нечто сразу выталкивало еду из желудка, а если не выталкивало, то причиняло мучительную боль при переваривании, при движении вниз. Боль причиняло и дешевое вино, но от него Саша пока никак не могла избавиться. Ей нужно было совсем немного. Но каждый день.

совсем немного

Да, можно было есть, но мало – кашу на воде, чуть-чуть овощей и крупы, редко курицу или индейку. Много пить воды – это дешево и полезно. Любимый кофе заваривать изредка. До минимума сократить расходы.

Но.

Нужны были живые деньги.

Вернуться на старое место работы? Там ясно сказали, что не испытают радости видеть ее после спешного увольнения. Мало ли младших аналитиков, мало ли девочек, которые готовы не рожать ради карьеры в крупном банке? Да и зарплата еле-еле покроет хорошую няню, какой смысл.

Продолжить работу над крохотным магазином одежды? Ну да, смешно, то дело – недодело, – ради которого увольнялась, и которое не пошло, и за ошибки которого она еще должна государству пару месячных зарплат.

Пустить жильца в квартиру? Саша оглядела гостиную и почти рассмеялась: опеку, конечно, не вызовут, но и приемы здесь устраивать не стоит. Да и негде.

Что же ей было делать?

Пойти проституткой?

В вебкам-модели?

Воровать?

Мыть подъезды?

Что?

А перед Новым годом папа прислал деньги, и Саша выдохнула. Она могла прожить еще несколько недель, не опасаясь умереть от голода. В этот момент она была почти рада. Прижала к себе ребенка и закружилась по комнате.

Потом пошла за покупками. Конечно, первым делом заказала смесь и памперсы. Это было как мантра. Смесь и памперсы. Она отложила деньги на лекарства. Купила вино чуть дороже – и долой мысли, что скоро ей не будет никакого, даже трехсотрублевого вина, а потом долго нюхала в бокале, пока оно естественным образом декантировалось, «дышало».

Она – нюхала, а оно – дышало. Это было забавно.

Она радостно ответила на предложение Инны встретиться да, с удовольствием, давно не виделись Договорились через три дня в простом, уютном, доступном для Машеньки кафе с подносами – его, исходя из своего бюджета, предложила Саша, а больничная приятельница сразу согласилась.

Саша пошла в поисковик.

«Льготы семьям с детьми-инвалидами». Матерям-одиночкам. «Как пройти комиссию МСЭ». Комиссию? «Как общаться с семьями, где родился инвалид».

Она закрыла этот материал, нашла и прочитала несколько статей, которые четко давали понять, как важна психологическая устойчивость мамы (участие папы в основном и не предполагалось). Авторы рекомендовали обратиться за помощью, хотя бы удаленно, анонимно. Саша задумалась на секунду, а потом решилась – набрала в поисковой строке «телефон доверия». Уставилась на открывшиеся ссылки.

Позвонить? Неужели она позвонит?

Во рту пересохло.

А если позвонит, то вряд ли сможет открыть рот, чтобы произнести хоть слово.

Так, тут детский центр доверия, телефон доверия для детей и подростков, а, вот. Она нажала на одну из первых ссылок для взрослых и уставилась на открывшуюся на сайте надпись: ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ БОЛЬНИЦА.

Ну уж нет. Она коротко ругнулась. Нет. Залпом допила вино и грохнула бокал о крышку ноутбука.

Не разбился.

* * *

Не так Саша представляла долгожданную встречу.

Сначала она вернулась домой переодеть ребенка, затем, взмыленная, долго спускала коляску – можно было оставить внизу раму, но она побоялась. Пропустила свой автобус и долго ждала следующий. Он, естественно, приехал набитый кашляющими людьми. Пока стояла, возникло ощущение, что ее кто-то трогает, и Саша быстро провела рукой по бедру.