в бары и общалась с мужчинами. Тень внутри не один день расширялась, наполнялась, укреплялась. Саша все больше уступала. Алкоголь вводил ее в злое, агрессивное и страстное состояние. Эту смесь нужно было куда-то сливать.

Со следующим любовником повезло. Тридцатилетний футболист, выше ее на целую голову. Где он работал, Саша не знала. Не спрашивала. Говорил сам, что играет в футбол. Что любит качаться в зале. Что любит дорогие машины и женское тело. Но немного позже Саша и сама это поняла.

Нет, с ним она не кончила за две минуты. Да и за пять, и за семь минут получить оргазм не смогла. Это всегда было непросто: настроиться друг на друга; найти положение тел, в котором определенные точки соприкоснутся так, что станет до боли хорошо; войти в общий ритм; двигаться без устали, давать и брать, чувствовать свое тело, знать, как в случае чего самой довести себя до оргазма.

Футболист подошел ей физически. И это было прекрасно.

Да, она не испытала оргазм ни за сколько минут, но получила то, зачем пришла, – полноту. Мужское, не отталкивающее, вполне симпатичное тело лежало на ней, двигалось в ней, обнимало ее. Сексом хотелось считать именно это, а не сухое называние вульв, пенисов и описание их механических действий.

Вот только жаль, что член наполнял ее тело, лишь когда двигался внутри. А потом выходил он, уходила она. Оставалась пустота. Пустота, которую Саша тотчас старалась заполнить другими малознакомыми людьми.

А что ей было, в сущности, делать?

Она сотни раз набирала и стирала одно и то же сообщение. Она могла написать набор этих букв на ощупь, с завязанными глазами:

«Я могу с тобой поговорить? Когда тебе удобно?»

Набирала и стирала. Стирала. Стирала.

Ведь как?

Как открыть рот? Какими словами сказать? Как объяснить, что молчала столько месяцев? Что так много скрывала даже от близких людей. От папы. От лучшей подруги Яны, которая поддерживала вежливое редкое общение после того, как Саша сама ее оттолкнула. От родственников, естественно, во всем идеальных, но действительно «желающих только добра». И что-то даже от Инны, ведь в новой Сашиной реальности никто не стал ближе.

Надо сказать. Расслабиться. Освободиться. Принять жизнь, как она есть. Праба Пелагея повторяла: жизнь прожить – не поле перейти. Саша понимала. Да, бытие – вечная борьба; бытие – движение вперед и назад, в никуда; бытие – смесь горя и труда с проблесками усталого, выцветшего счастья

Саша так ничего никому не отправила. Текст сообщений удаляла. Все чаще вспоминала праба. Одиночество заменяла пустотой. Цеплялась за небытие. Так легче.

Но ей некуда было убежать.

* * *

– Вот и все, у нас с тобой последнее занятие. Да, да, вот так, мой хороший, да, – улюлюкала массажистка. Сашу это раздражало, но женщина ни в чем не была виновата.

– Он что-то дергаться начал, – заметила она, а Саша подтвердила:

– Да, приступы небольшие. Доктор предупреждал, что может быть от лекарств. Мы сходим… обязательно.

«Я соскучилась по тебе».

Инна. За эти пару месяцев они редко переписывались. С чего бы им ближе общаться? Не после разговоров же о цвете какашек, срыгивании, реакции на лекарство, странных подрагиваниях. Малышовые проблемы. Малышовое общение. Про массаж она Инне так и не сказала.

я тоже соскучилась

Она ответит потом.

Саша открыла приложение и перевела деньги за массаж.

– Отправила.

– Спасибо, – ответила женщина и ласково заворковала с малышом.

Это массажистка перед ней старается? Или искренне?

– И вам, – кисло улыбнулась Саша.

– Поздравляю с днем рождения!

– С каким? А, да, семь месяцев. Спасибо.

От курса, из-за болезни женщины растянувшегося не на две, а на три недели, Саша не увидела пока никакого результата. Но главное было не это. Она заплатила за последний сеанс, и пятизначная сумма растаяла, превратившись четырехзначную.

Деньги почти закончились.

Бедность, как у сотен тысяч матерей-одиночек, да еще с нездоровыми детьми, почти стояла у нее на пороге. Саша вскипела. Она еле сдерживала себя, чтобы не накричать на беспомощное, зависимое маленькое существо, на женщину, которая все не могла уйти, копаясь то с ребенком, то с молнией на сапоге. Пока ждала, когда же массажистка наденет перчатки и уйдет, то так сильно сжимала ручку на двери, что пальцы онемели.

Наконец-то!

– До свидания, – она пропустила женщину и громко захлопнула за ней дверь.

Села прямо там, в прихожей, на заваленный детскими вещами комод, сжала, разжала кулак, ударила им по колену раз, два, три.

– Сука, сука, сука.

Правда была на поверхности. Скучная, непритязательная, сморщенная.

Она злилась на массажистку, потому что та забрала, вынудила отдать почти последние деньги. А сама, довольная, уходила прочь, к мужу или детям, другим клиентам, чтобы делать массаж, готовить обед, проверять уроки, неспешно читать книгу.

жить жизнь «все хорошо»

Саша злилась на мужчин. На тех, кто нравился в юности; на блядского Марка, которого страстно любила; на тех, кого трахала – а на самом деле трахали ее – каждые выходные.

Злилась на врачей, медицину в целом и государство, которое позволило случиться тому, что случилось.

Злилась на маму – что умерла так рано, на папу – что не был рядом, на ребенка – как раз за то, что был.

Она, конечно, больше всего злилась на себя.

* * *

«Сегодня – танцевать! – написала она футболисту. – Хочу оторваться как следует».

«Будет сделано», – ответил он.

Они встретились в клубе. Футболист приехал с другом. Тоже якобы футболистом, совсем молодым. Ну, не семнадцать же ему, хотелось съязвить Саше, но она сдержалась. Ей понравилось, как тот, другой, на нее смотрит. Ей, в общем, было неважно, как они себя называли. Лишь бы весело, лишь бы много коктейлей, лишь бы обоюдное желание.

– На, держи, это тебя немного расслабит.

– Не крепкое? Мне обязательно нужно вернуться домой до двух.

– Не, лайтовое. Давай!

Она колебалась. Но то нечто которое начало давить на грудь еще в больнице – хотя все, из чего складывалась ее жизнь, зародилось в стенах, пропахших медикаментами, пропитанными детским криком и материнскими слезами, – вернулось.

Тень следовала за ней повсюду.

и она поддалась

и взяла и запила коктейлем

Это могло разрушить тело, но никогда – сердце.

Мир искажался. Постепенно ей начало казаться, что вот это все: выпивающие люди, музыка, разгоряченные от танцев тела, огни ночного города – было реальным. А домашний быт – тем, что нужно пережить, в ожидании чего-то настоящего.

ведь что такое настоящее

Реальность неясно колыхалась на горизонте, окуналась в заходящее солнце, в заходящее сознание. Сквозь сладкий, сахарный дурман ярко прорывались отдельные образы. Будто клубились в облаке дыма, а потом попадали под окуляр микроскопа, настраивались микровинтами резкости и подсвечивались осветительной системой. Становились первостепенными. Огромными.

Она смотрела. Кровавый интерьер тревожил; он был чрезмерно узнаваемым, трагичным. Красный диван окружали красные кресла с высокими спинками. Тени преломлялись, мрачно играли на темной половине двухцветного стола, там, где стояла бутылка шампанского – не ее. Там, где умер свет. Оставалась надежда на вторую половину, на единственно чуждую, вытесненную – белую. Но это был обман зрения. Саша моргнула. Она знала, знала, но забыла, в каких культурах белый цвет тоже был цветом смерти.

Она не понимала. Зачем миловидной девушке нужен ребенок, если можно в баре красиво пить коктейли, получать внимание мужчин и снимать это для соцсетей? Зачем хочется замуж? Зачем спать с одним, если можно с любым, каким захочется? Зачем беременеть, если нельзя будет пить? Зачем все-таки ребенок? Он лишь мешает. Кричит. Кряхтит. Постоянно что-то хочет: есть, пить, спать.

Она размышляла. Могли ли прабабушка, бабушка или мама – хоть кто-то из родственников по женской линии – признаться в нелюбви к ребенку, к тому, что долгие месяцы росло внутри? Или они о любви и не задумывались, не называли – не обзывали, – никак это не определяли. Для них все было априори, раз и навсегда решено, с тех пор как некто создал мир, как мир создал сам себя и научил всех размножаться и любить

Так что она, недавно родившая, нелюбящая ребенка Саша, хотела от себя?

– Поедем? – голоса выныривали и доносились до ушей