его успокоить.

– Диагноз?

– Подозрение на ДЦП, эпилепсия, еще… а, вот, возьмите, тут выписка из больницы.

Саша шуршала бумажками, шуршала, казалось, вечность искала эту копию с назначениями эпилептолога. Врач выхватил протянутый листок, быстро пробежался глазами и кинул усталой женщине-фельдшеру:

– Оформляйте, увозим.

– Паспорт, свидетельство о рождении и СНИЛС, – приказала та, достала откуда-то твердую папку и несколько бланков. Паспорт и что-то еще, не запомнила Саша. На всякий случай протянула все.

Врач – зрелый мужчина, пропитанный запахом жвачки поверх сигарет и медикаментами, – набрал из ампулы жидкость в шприц, вколол мальчику. Саша заметила, какие сухие, потрескавшиеся руки со вздутыми костяшками были у нестарого в общем-то человека. Сколько ему? Сорок? Какими разными бывают сорокалетние она знакомилась там, в позавчерашней жизни, в баре Но этот-то сорокалетний каждый день спасал жизни.

– СНИЛС, полис. Давайте быстрее, некогда рассиживать, – нервно поторопила фельдшер, и Саша снова засуетилась с бумажками.

– Состояние стабилизировали, – врач одновременно обращался к Саше и слушал сердце ребенка. – Нужно провериться и подобрать новые препараты. Поедете в больницу.

Саша кивнула, хотя другого ответа и не предполагалось, и тревожно согнула-разогнула уголки свидетельства о рождении. Нервно разгладила края.

– Подпишите. Ну, собирайтесь, что стоите, – прикрикнула женщина.

Саша вздрогнула и убрала документы в папку. Затолкала в сумку несколько тряпок: его вещи, подгузники, свою пижаму да трусы, мыло, расческу. Принесла комбинезон и одела ребенка. Сунула ноги в кроссовки, натянула пуховик и шапку. Про себя проговаривала действия, приготовления, вещи; это было важно, чтобы сохранить сознание.

Врач аккуратно взял синтепонового ребенка и вышел в подъезд.

– Будем в машине скорой.

И пошел по ступенькам вниз. Саша закрыла входную дверь – замешкалась, руки как у надувной куклы смогли справиться только с одним замком – и кинулась догонять доктора.

В скорой она дрожала так, что едва могла соединить пальцы, зафиксировать их в вязкой вечности своей памяти. Сидела с зажмуренными глазами, пыталась как-то успокоиться, что-то сделать, ведь можно же что-то сделать, чтобы в голове не грохотало, не стучало, не пугало мутное что если что если что если…

Ребенок крепко спал, от лекарств или нет, было непонятно. Врач часто кашлял. Слева медсестра дремала, прислонившись к стенке машины. Даже с закрытыми глазами Саша слышала ее замученное дыхание. «Пятнадцать часов на смене!!! – до этого кричала она кому-то в телефоне. – Пятнадцать, еб твою мать, собачья жизнь!»

Как же хотелось засунуть пальцы в рот и расслабиться. Стошнить. Вынуть из себя. Вырваться из кокона что, если

что, если он умрет? нет, так быть не может

что, если у нее заберут ребенка? ведь она хотела, правда?

что, если ему станет хуже?

Саша замотала головой, зажала одну руку в другой. Паника нарастала. Нужно было дышать, дышать.

Зачем она сохранила его?

Ведь можно было не сохранять. Ведь можно было принять взрослое решение и пойти на аборт. Можно было отвечать, да, отвечать за это самой. Сил не хватило. Сил не было. Сил с избытком было у праба. Она дала девочке Саше самый большой заряд энергии. На пару десятилетий хватило. И вот все кончилось.

Машина скорой помощи медленно ползла по пробкам, то и дело останавливаясь на долгих светофорах. Саша открыла глаза, и они сразу заслезились от света. По щекам потекло. Она и не заметила, что ночью выпало много снега и за окном сияла оглушительная, невыносимая белизна. Как в морге свербело у нее. Где человек совсем один. Вернее, где человека совсем нет.

Нет.

Раньше ей не было так одиноко. Раньше праба была рядом. Всегда, зримо или нет. Во время родительских «разговоров» – ссор, во время болезней маленькая Сашенька обхватывала себя руками и чувствовала Пелагеины сухие, крепкие объятия.

И трех- и пятилетней она любила болеть. Почему же не любить думала она тогда про себя. Болезнь сулила нежность. Заботу. Вкусную еду.

Странные были эти взрослые. Она знала – наблюдала. Странные были эти мама и папа и их мрачные лица; натянутые лишь для нее одной, малышки, улыбки. В лекарствах – горчичниках, мазях и таблетках – приятного было мало, но Саша научилась затыкать нос, сжимать зубы и делать, что велено. Терпеть. Чтобы потом получить то, что очень ждала, – внимание.

Мама покупала и ставила на табурет у кровати сок в коробочке и дефицитные, такие любимые бананы. Папа приносил новую книжку и долго, с выражением читал, уютно устроившись у Сашиных ног. Бабушка – мамина мама – звонила по домашнему телефону, спрашивала о самочувствии внучки, обещала приготовить пирог, когда она выздоровеет, мягко наказывала терпеть жжение от горчичников, ведь «так Сашенька поправится быстрее». До пирога – не в обиду много работавшей бабушке – дело так и не доходило.

Праба делала и посылала варенье. Так-то родители ей обычно ничего не говорили, не хотели волновать, но ведь она знала, что у нее есть правнучка, так? Ведь она знала, что время от времени дети болеют, так? Так. Поэтому она думала о праба Пелагее, когда окунала ложку в банку крыжовенного варенья, в банку солнечного счастья, с заботой выращенного, приготовленного, переданного через родителей «любимой правнучке». Окунала небрежно, слишком глубоко, ойкала и сразу бросала ее, облизывала сладкие липкие пальчики так поспешно, что щеки скоро тоже становились сладкими и липкими. Потом снова окунала ложку и набирала в нее доверху жидкой красно-зеленой радости. Варенье капало на тарелку, капало на стол, капало в кружку с теплым чаем. Саша отправляла его в рот, пока оно не убежало.

Так праба была рядом. Обнимала Сашу. Защищала. Она знала это.

Всегда знала.

Машина резко дернулась и остановилась.

– Ну наконец-то, – прохрипел доктор, вставая и обращаясь к водителю. – Давай, выгружаем и на следующий вызов. Тоже ребенок…

– Мамочка, приехали, – скрипучим голосом добавила фельдшер, наклонилась, хотела схватить Сашу за плечо, но та резко вскочила, проверила рукой сумку и, сдерживая стон, вылезла из скорой.

В ушах гудело. Не надо было вчера принимать то, что она приняла Не надо. Она плохо понимала, что происходило вокруг. Казалось, сначала они вечно – дважды вечно – ехали в машине, и еще казалось, она что-то вспоминала, бредила. А тут события ускорились, и все, что она могла, – это остолбенеть, замереть, остаться на ногах, как бы ни хотелось упасть прямо на асфальт перед детской больницей.

Все ускорилось – раз.

Мужские руки под ребенком – скрип ботинок по расчищенному подъему, приемное отделение – бледное лицо и теплая ладошка малыша – бумажки из рук в руки – круговорот подписей напротив какого-то, наверное, своего и его имени – ожидание, а как иначе?

Все ускорилось – два.

Коридоры, лифты, коридоры – двери – женщины в белых халатах – пропахшая едой и людьми палата – очередная соседка – «это моя тумбочка, вот твоя», «вещи можно сложить сюда», «не бойся, первый раз, да, бледная такая?» – да куда там.

Все ускорилось – три.

Закрытая дверь. Наконец туалет. Наконец вырвало. Наконец она долго умывалась холодной водой, пытаясь успокоить желудок. Подняла голову и в заляпанном зеркале долго смотрела на себя; капли с лица некрасиво стекали, а она все глядела на жалкую себя, на ту самую, виноватую сволочную себя, и радовалась, как же она радовалась, что может эту себя немного помучить.

Она же это заслужила.

* * *

– Вы одна воспитываете ребенка?

– Да.

Врач пометила что-то в карточке и задала следующий вопрос. Ухоженная, сорокалетняя, опытная женщина, интересно, довольна ли она своей работой, подумала Саша. Есть ли у нее дети? Одна ли она их воспитывает?

– Как начался приступ?

Саша опустила голову.

– Он замер, как окоченел, – наконец разлепила она губы. – Задрожал. Ему было больно.

Говорила, как видела раньше. С последним не врала. Так и было. Он кричал, а никого – ни одной, пусть даже безразличной испуганной матери – рядом не было. Зато боль была.

– Не надо себя корить, – неожиданно сочувственно сказала женщина. – Вам сложно с ребенком, понимаю. Но приступы случаются, вы ничего с этим не можете поделать.

Может.

– Только вовремя обратиться за помощью, перебирать противоэпилептические