её знает, сколько. Его дело подоить и в указанный бидон вылить. А считать ему не положено.

– Ну?! Язык проглотил? Что сказать надо, скотина?!

– Не знаю, сэр, – говорит он тихо.

– Полподойника, небось, выпил, – ухмыляется Грегори, – и не знаешь?

Так, похоже, началось. Ну, теперь точно будешь без всего и с пузырчаткой.

– Что ты вообще знаешь, краснорожий? Сколько пальцев до края подойника было?

На это отвечать надо.

– Два пальца, сэр.

– Покажи.

Он показывает на пальцах, зная, что от его ответа уже ничего не зависит. Грегори понесло.

– Так, – Грегори записывает что-то, снова считает.

Он пробует двинуться, отойти потихоньку, но Грегори бурчит.

– Я т-те трепыхнусь!

И он покорно застывает на месте. По шорохам понятно, что Зибо закончил своё и теперь домывает за него пол. У Грегори, наконец, сошёлся счёт, он откидывается на спинку стула, ухмыляется… Точно, сейчас начнётся.

– Что ж ты так мало выхлебал, Угрюмый, а? Да не молчи ты, скотина безрогая, а то я не знаю, как вы молоко за моей спиной хлещете. Воры вы все от рождения. Могли бы сено жрать, вы бы и его воровали. Телячий же концентрат жрёте? Жрёте! Потом животами маетесь и всё равно жрёте! За неделю мешок выжрали.

«Телячьего концентрата мы не ели, мешок Полди стащил, у него и спрашивай», – мысленно отвечает он. И молчит, глядя на руки Грегори.

– Телята без матерей, ты их молоко пьёшь, корова его не для тебя, для них делает, так ты ещё и корм их таскаешь, – заводит себя Грегори.

Нет, передумал, заткнулся. А Зибо уже закончил и стоит под дверью, ждёт приказа. А Грегори пыхтит сигаретой, думает, пьянь белая, сволочь. Дрых до вечера в надзирательской, за него Эдгар бегал и орал, а теперь проспался и на дойку припёрся. Дотянет сейчас до ночи, а там и на сон не останется.

– Зибо! Пойди сюда!

Зибо не входит, вползает на полусогнутых ногах, кланяется от порога.

– Встань сюда.

Теперь они стоят рядом. Грегори захлопывает удойную книгу и разворачивается на стуле лицом к ним.

– Ну как, Зибо, полегче тебе стало?

– Да, масса, – кланяется Зибо. – Спасибочки, масса.

– Как, – Грегори ухмыляется, – как сынок, не перечит тебе?

– Нет, масса, – снова кланяется Зибо.

– Слушается, значит. Не ленится?

– Нет, масса, он послушный, масса, он всё делает, масса, – Зибо кланяется чуть не на каждом слове.

– Вот! – Грегори укоризненно смотрит на него. – Отец хвалит тебя. А то жаловался, что слова ласкового ему не скажешь. Непочтительный ты сын, Угрюмый. В пузырчатке тебя, что ли, поучить.

Молчать, только молчать, не поднимать глаз, не слушать.

– В Библии, в святой книге, скоты вы этакие, сказано, что дети должны почитать родителей как раб хозяина своего и как всякий человек Господа Бога.

Снова, что ли, запой у гада начинается? У Грегори как Библия и бог на языке, так, значит, надрызгался.

– Ну, Господа Бога вам не положено, ибо вы не люди, а скоты, а вот хозяина ты, Угрюмый, почитаешь? Не слышу!

– Да, сэр.

– И Зибо, отца своего, – Грегори гулко хохочет, – ты почитать должен.

Плечом он чувствует, как Зибо начинает дрожать. Грегори не спеша встаёт, подходит к ним. Будет бить? Грегори хватает его за волосы и поднимает ему голову.

– В глаза смотри, ну!

В бледно-голубых глазах с расширенными зрачками и красными прожилками нет особой злобы. Но ему страшно. От собственной беззащитности, от того, что Грегори увидит, поймёт по его глазам… Держа по-прежнему его за волосы, Грегори другой рукой несильно размеренно бьёт его по лицу.

– Ты Зибо почитать должен, – приговаривает Грегори, – и слушаться во всём. Я из тебя индейскую твою дурь выбью. В Библии сказано, родителей почитать, ты, червяк, скотина, Зибо отец твой, так люби и почитай, и почтение ему оказывай. Думаешь, я не знаю, как ты ругал его? Я всё знаю.

Он чувствует, как у него от пощёчин горит кожа, слышит, как тихо, почти беззвучно плачет Зибо. Устал, наконец, сволочь, гадина, отпустил. Грегори брезгливо нюхает свою ладонь, которой бил его по лицу. Сейчас целовать заставит?

– Ничем тебя не проймёшь, Угрюмый. Как ты только спальником, скот бесчувственный, работал? – и рявкает: – Мыться идите, навозники! Все руки об вас провонял.

Они вылетают из молочной, хватают в своём закутке куртки, и на ходу обуваясь, выскакивают во двор. И сильный свет в лицо от надзирательского фонаря.

– К-куда, скоты?!! По пузырчатке тоскуете?!

Он закрывает руками лицо, защищая глаза, и сильный удар в живот бросает его на землю. Рядом падает Зибо. Крис – ночной надзиратель. Всё. Этот в темноте ни одного раба во дворе не терпит. Их бьют ногами, не давая подняться, но через куртку не очень больно.

– Чего бушуешь, Крис? Я их послал.

– Ты на часы глядел? А послать я их сам пошлю, пьянчуга!

– Но-но, не зарывайся, Крис. Мне тоже есть что сказать. Понял?

– Ну, хорошо, Грегори. Сейчас и поговорим.

– Хочешь так, Крис? Ладно. Будет тебе разговор. А ну, пошли на место, скоты!

Это уже им. Он встаёт, тяжело поднимается Зибо. Грегори и Крис освещают их своими фонарями и начинают хохотать.

– Ты смотри, похожи!

– Точно. Сынок с папашей как повалялись в грязи, так на одно лицо стали!

Надзиратели долго хохочут, смакуя такое сходство, и, наконец, Крис пинками вбивает их в дверь скотной. Всё. День можно считать законченным. Ни душа, ни жратвы, и завтра за грязную куртку ещё отвесят. Горят щёки, корка грязи на лице… И даже не умыться. Свет всюду выключен, и они в темноте сразу разуваются, чтобы не наследить, и идут к себе, в закуток. Что там бормочет Зибо?

– Сынок, послушай, сынок…

Он молча проглатывает ругательство. Если надзиратели рядом… с него хватит.

– Угрюмый, – в голосе Зибо отчаяние, – не говорил я никому ничего, не подставлял тебя. Сынок…

Он молча падает на нары, вжимается горящим лицом в доски. Чешется всё тело, голова, саднят старые ушибы, но только начни чесать, сам себя до крови раздерёшь, потом гнойники высыплют, а там…там Пустырь.

– Угрюмый, – шепчет Зибо, – ну, выругай ты меня, не молчи только. Не виноватый я.

Дурак старый, неужели думает, что он поверил надзирательской болтовне? Если бы Зибо и вправду пожаловался, то ему бы уже на шипах в пузырчатке лежать.

– Заткнись, – с трудом выталкивает он через сведённое судорогой горло…

…Эркин судорожно сглотнул, плотнее кутаясь в одеяло. Сволочи надзирательские, как же они стравливали нас, что на всю жизнь осталось. Что ему Зибо сделал, чего он на старика кидался? И сейчас… как вспомнит это шепелявое, беззубое