Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о егозаслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился иотвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их благавот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, — все это благо ближнего.Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние,пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» —говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, —прибавлял он, — потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у негоодна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».

И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли отом, что он делает что-нибудь для других, для добродетели, — все, что он делал,было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходилипросить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе храниласьнабожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое.Ну и потачки не давал. Одно слово — хозяин!»

Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию,это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой даватьволю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но навторой год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.

Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменившийумершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николайвышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крикии удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низкоопущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то,что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту.Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустивголову, и ничего не отвечала на слова мужа.

— Эдакой наглый мерзавец, — говорил он, горячась при одномвоспоминании. — Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой,Мари? — вдруг спросил он.

Графиня Марья подняла голову, хотела что-то сказать, ноопять поспешно потупилась и собрала губы.

— Что ты? что с тобой, дружок мой?..

Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Онаникогда не плакала от боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когдаона плакала, лучистые глаза ее приобретали неотразимую прелесть.

Как только Николай взял ее за руку, она не в силах былаудержаться и заплакала.

— Nicolas, я видела… он виноват, но ты, зачем ты! Nicolas!..— И она закрыла лицо руками.

Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молчастал ходить по комнате. Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душесвоей согласиться с ней, что то, с чем он сжился с детства, что он считал самымобыкновенным, — было дурно.

«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» — спрашивалон сам себя. Не решив сам с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на еестрадающее и любящее лицо и вдруг понял, что она была права, а он давно ужевиноват сам перед собою.

— Мари, — сказал он тихо, подойдя к ней, — этого больше небудет никогда; даю тебе слово. Никогда, — повторил он дрогнувшим голосом, какмальчик, который просит прощения.

Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужаи поцеловала ее.

— Nicolas, когда ты разбил камэ? — чтобы переменитьразговор, сказала она, разглядывая его руку, на которой был перстень с головойЛаокоона.

— Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об этом. — Онопять вспыхнул. — Даю тебе честное слово, что этого больше не будет. И пустьэто будет мне память навсегда, — сказал он, указывая на разбитый перстень.

С тех пор, как только при объяснениях со старостами иприказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки,Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком,рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене,признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний раз.

— Мари, ты, верно, меня презираешь? — говорил он ей. — Ястою этого.

— Ты уйди, уйди поскорее, ежели чувствуешь себя не в силахудержаться, — с грустью говорила графиня Марья, стараясь утешить мужа.

В дворянском обществе губернии Николай был уважаем, но нелюбим. Дворянские интересы не занимали его. И за это-то одни считали егогордым, другие — глупым человеком. Все время его летом, с весеннего посева и доуборки, проходило в занятиях по хозяйству. Осенью он с тою же деловоюсерьезностию, с которою занимался хозяйством, предавался охоте, уходя на месяц ина два в отъезд с своей охотой. Зимой он ездил по другим деревням и занималсячтением. Чтение его составляли книги преимущественно исторические,выписывавшиеся им ежегодно на известную сумму. Он составлял себе, как говорил,серьезную библиотеку и за правило поставлял прочитывать все те книги, которыеон покупал. Он с значительным видом сиживал в кабинете за этим чтением, спервавозложенным на себя как обязанность, а потом сделавшимся привычным занятием,доставлявшим ему особого рода удовольствие и сознание того, что он занятсерьезным делом. За исключением поездок по делам, большую часть времени зимойон проводил дома, сживаясь с семьей и входя в мелкие отношения между матерью идетьми. С женой он сходился все ближе и ближе, с каждым днем открывая в ней новыедушевные сокровища.

Соня со времени женитьбы Николая жила в его доме. Еще передсвоей женитьбой Николай, обвиняя себя и хваля ее, рассказал своей невесте все,что было между ним и Соней. Он просил княжну Марью быть ласковой и доброй с егокузиной. Графиня Марья чувствовала вполне вину своего мужа; чувствовала и своювину перед Соней; думала, что ее состояние имело влияние на выбор Николая, немогла ни в чем упрекнуть Соню, желала любить ее; но не только не любила, ачасто находила против нее в своей душе злые чувства и не могла преодолеть их.

Однажды она разговорилась с другом своим Наташей о Соне и освоей к ней несправедливости.

— Знаешь что, — сказала Наташа, — вот ты много читалаЕвангелие; там есть одно место прямо о Соне.

— Что? — с удивлением спросила графиня Марья.